бедер какой-нибудь доверчивой профурсетки колючей бородой. Интересно, Грэм свои очки в постели снимает?

Они поцеловались на прощание возле ресторана, и Сью уже думала о том, как они встретятся на том же месте в тот же час на следующей неделе и что за этим последует. Мысли Грэма тоже были устремлены в будущее, но совсем в другом направлении.

11

Лошадь и крокодил

Это всего лишь потроха, бормотал себе под нос Грэм по дороге в Рептон-Гарденс. Это все потроха. Ну не совсем все, но сверху точно оказались потроха. Он провел сорок лет в борьбе с ними и мог теперь оценить иронию собственной жизни: годы, на протяжении которых он считал себя неудачником – когда вся эта машина как будто тихо и безболезненно приходила в негодность, – на самом деле были годами успеха.

Хитрая это штука, потроха, думал он, проезжая автомойку на Стонтон-роуд в сотый раз с тех пор, как все это началось. Хитрая штука. И конечно, он никакой не слабак; он поэтому и протянул сорок лет-то. До других оно добиралось гораздо быстрее. Но в конечном счете добиралось до всех. В его случае оно избрало длинную, медленную, обходную дорогу и в конце концов выбрало своим инструментом человека совершенно неожиданного. Выбрало Энн, которая любила его; которую он любил.

Не очень-то оно изменилось со Средних веков, со времен Монтайю, со времен, когда они по-настоящему верили в потроха – в кровь, печень, желчь и так далее. Какую там недавнюю теорию Джек – не кто-нибудь, а Джек – ему объяснял? Что есть два или три разных слоя в мозгу, которые постоянно друг с другом воюют. Это просто иной способ сказать, что твои же кишки тебя обдуривают. Это значило лишь одно – что план сражения и метафора сдвинулись вверх на два фута шесть дюймов по телу.

А выиграть сражение нельзя, вот что Грэм научился понимать. Потроха всегда брали верх. Можно было поражение чуть отсрочить, засушивая собственную жизнь, насколько возможно, но в конечном счете так ты просто превращался в более ценный трофей. Настоящий раздел проходил не между теми, кто проиграл сражение, и теми, кто в него еще не вступил, а между теми, кто, проиграв, мог принять поражение, и теми, кто не мог. Может быть, в мозгу прячется мелкий чулан, где решается и это, подумал он с мрачным раздражением. Но именно так распределяются люди. Джек, например, принял свое поражение, в сущности, не заметил его, даже обратил себе на пользу. А вот Грэм не мог его принять и знал, что не сможет никогда. В этом была ирония, потому что в принципе Джек был тип гораздо более воинственный и вспыльчивый; Грэм считал, что сам он весьма близок к тому мягкому, дружелюбному, слегка затюканному типу, каким он казался окружающим.

– А, мм, на телефоне, – пробормотал Джек, открыв дверь после довольно существенного отрезка времени, и поспешил обратно по коридору.

– Нет, милый мой сердечный приступ, – слышал Грэм, снимая плащ и вешая его на крючок. – Слушай, не сейчас, я перезвоню, – (Грэм проверил карманы своего пиджака), – не знаю. Довольно скоро. Чао-какао.

Грэм подумал, что даже несколько дней назад его могло заинтересовать, с кем там разговаривает Джек; с Энн, быть может? Теперь это просто не имело значения. На ступенях могло быть издевательски разбросано знакомое нижнее белье, и это нисколько не потревожило бы Грэма.

Джек выглядел слегка возбужденно.

– Птичка щебечет в ушки, – жизнерадостно сказал он, как бы объясняя происходящее. – Проходи, проходи, бодрячок. – Он с некоторым усилием ухмыльнулся. На пути в гостиную он пукнул, для разнообразия никак это не прокомментировав. – Кофе?

Грэм кивнул.

Прошло всего несколько месяцев с момента, когда он сидел на том же кресле и, дрожа, делился с Джеком своим тревожным недоумением. Теперь он сидел, слушая, как Джек вращает ложкой в кофейных кружках, и чувствовал, что знает все. Не то чтобы он знал все в прямолинейном документальном смысле – все про Джека и Энн, например, – но все в каком-то общем смысле. В старых сказках люди росли, боролись, сталкивались с испытаниями и в конечном счете вызревали, научались свободно чувствовать себя в окружающем мире. Грэм, после сорока лет, почти лишенных борьбы, чувствовал, что он созрел за несколько месяцев, и безоговорочно понял, что финальное неудобство – это естественное состояние. Такое внезапное прозрение поначалу привело его в замешательство, но теперь он относился к нему спокойно. Сунув руку в карман пиджака, он признал, что его могут неверно понять; могут решить, что он просто ревнивец, просто псих. Ну что же, пусть себе.

В любом случае преимущество вероятного непонимания в том, сказал он себе, когда Джек протянул ему кружку, что объяснять ничего не нужно. Правда не нужно. Одно из самых отвратительных свойств тех киношек, которые он пересмотрел за последние месяцы, заключалось в самодовольной традиции, которая заставляла героев объяснять свои действия. «Я убил тебя, потому что слишком сильно любил», – выпаливал лесоруб с окровавленной бензопилой. «Я чувствовал, что внутри меня, чувак, разбухает типа огромный такой океан ненависти, и не мог не взорваться», – озадаченно объявлял воинственный, но симпатичный черный юнец-поджигатель. «Видно, я не могла избавиться от папиного образа, вот почему выбрала тебя», – честно признавалась уже успевшая разочароваться невеста. В моменты, когда на первый план выходила эта высокомерная пропасть между жизнью и драматической условностью, Грэма передергивало. В жизни не надо объяснять, если не хочешь объяснять. Не потому, что слушателей нет: есть, и они обычно страстно жаждут узнать мотив. Просто прав у них нет никаких; никаких билетов на твою жизнь они не покупали.

Так что я не обязан ничего говорить. Более того, важно, чтобы я ничего не говорил. Джек может затащить меня на территорию мужского товарищества, и где я окажусь? Наверное, в том же самом месте, но потерянный: меня наполовину объяснят, наполовину будут готовы чуть ли не понять.

– Как дела, солдатик?

Джек смотрел на него с легким раздражением. Поскольку он теперь, видимо, оказывает консультационные услуги, хорошо бы эти черти придерживались нескольких стандартных правил. Они не понимают, что ли, что у него есть работа? Они что, думают, все эти его книги просто вываливаются в одно прекрасное утро из каминной трубы? И ему остается лишь отряхнуть рукописи от сажи и отправить издателям? Так им кажется? А теперь они не просто появляются без предупреждения, но и сидят как каменные глыбы. Отелло превращается в этого, как его… в Озимандию[54].

– Кхе-кхе, –