– Ein schlechter Witz[197], – обронила она пренебрежительно, но во взгляде читался вопрос.

– Это правда, – сказал Георг, – даже если кажется шуткой.

– Scheißdreck, merde, shit… mierda![198]

Ее экспромт в интернациональном духе их казарм был неотразим. Если бы не товарищи, поглядывавшие в их сторону, чем он так долго занят с этой блондиночкой («Она моя близкая подруга», – пытался объяснить он потом – ужасная ошибка), он бы тут же поцеловал ее, только не в губы, чтобы не оплошать. Прибавив шагу, он желал и в то же время боялся следующей встречи. Но случая снова остаться с Гердой наедине ему не выпадало долго.

В штаб-квартире ФАО доктор Курицкес никогда не рассказывал ни об Испании, ни о своем партизанстве в Верхней Савойе, в отличие от Парижа, где все вокруг знали, что он был маки́.

Послевоенное время затянулось, и это чувствовалось повсюду, особенно на авеню Клебер, во временной штаб-квартире ЮНЕСКО. Парижане, к которым вновь вернулась их беспечная походка, едва ли заметили, что свастика и орудия перед дверями гранд-отеля «Мажестик», установленные для защиты верховного командования вермахта, уступили место флагам стран-победительниц. Но те, кто входил внутрь и шел работать в заставленный письменными столами номер-сюит или в отдел кадров, разместившийся в бывшей salle de bains[199] (с папками в ванне и крышкой унитаза вместо столика), сами чувствовали себя оккупантами. И вдобавок оккупантами, терпящими неудобства, потому что гранд-отель больше подходил под суровые требования штаб-квартиры вермахта, чем под офисы всевозможных образовательных, научных или культурных проектов для помирившейся планеты.

Доктор Курицкес уехал в Рим до того, как его коллеги перебрались на площадь Фонтенуа, в здание, состоящее из трех лучей, которые построили три архитектора разных национальностей, чьи проекты одобрил комитет выдающихся мастеров (Ле Корбюзье, Гропиус, Сааринен, Роджерс, Маркелиус, Коста): идеальное воплощение вселенской миссии, ради которой была создана штаб-квартира ЮНЕСКО.

В Риме знали о его прошлом, но вспоминать о временах, когда зародился новый мировой порядок, предвестницей которого, как голубь после потопа, стала Организация Объединенных Наций, теперь было не принято. Исключение составлял его югославский коллега доктор Модрич; диплом биолога он получил в Триесте, а после изучал ихтиологию в МГУ. С этим сухопарым ученым доктор Курицкес часто работал над проектами по усовершенствованию способов рыбной ловли. Странно, но с глазу на глаз Модрич никогда не заговаривал о войне. Он любил порассуждать о водных экосистемах, бросавших науке вечный вызов, и поболтать о личной жизни, когда они заканчивали запланированную на день работу. Сложные отношения с некоей синьорой Карлой – сотрудницей банка на пьяцца Фьюме. Беспокойство о детях: они остались с бывшей женой в Загребе и ходили в школу полного дня (о чем в капиталистическом мире только мечтали), но из‑за нее он не мог позвонить им в рабочее время. Именно Модрич подсказал ему, что за скромный бакшиш («Здесь, дорогой Курицкес, не Центральная Европа, как вы, должно быть, заметили») можно звонить из офиса ФАО в выходные, избежав пытки телефонной будкой, – то есть дыма, галдежа вокруг и мальчишек, жестикулирующих тем нахальнее, чем дольше ты стоишь у аппарата.

Хороший человек этот Модрич. И, в сущности, очень скромный.

– Доктор, я знаю, вы один из нас, но позвольте задать вам такой вопрос: не хотите ли и вы, как многие ныне, пересечь Атлантику? – вдруг спросил он посреди рассказа о том, что́ нейрофизиология узнала о сложном интеллекте головоногих моллюсков.

– Нет, – уверенно ответил Георг. – Я тоже предпочитаю заниматься тем, что находится в Атлантике. Я нахожу это более полезным и приятным.

– Ça va sans dire[200], – согласился Модрич.

Эти слова как нельзя лучше соответствовали его образу жизни, и было забавно наблюдать, как он в столовой надоедает коллегам рассказами о партизанских подвигах. Он отводил душу, а заодно, и это было очевидно, мстил: к югославам относились настороженно – ирредентизм и все такое, – гораздо хуже, чем к некоторым немцам с предсказуемым прошлым («Радушны, говорите? А внутри – фашисты!»).

– Всего остального ты не хочешь замечать, тебя это не касается? – пытался остановить его кто‑нибудь из сотрапезников.

«Все остальное» было исполинским бревном в глазу, которое они лицезрели каждый божий день. ООН добилась соглашения о возврате Эфиопии военной добычи[201], но Аксумский обелиск так и стоял перед зданием ФАО – трофейные двадцать четыре метра, устремленные в чистое римское небо.

– Ils s’en fichent, les italiens![202] – заключил коллега. «They don’t give a damn»[203], – кивнул другой; мало того, итальянцы еще и руки потирают, что деколонизация выпала на долю победителей. И тут они переключались на предмет, в котором, помимо своих профессиональных знаний, разбирались лучше, чем кто‑либо.

В столовой ФАО, за залитыми ярким светом столами, они уже много дней с тревогой и азартом следили за Конголезским кризисом, по сравнению с которым только что завершившаяся Олимпиада казалась мимолетным волнением. Трагические новости из Африки уничтожили триумф Абебе Бикилы, эфиопского марафонца, который, обежав украденный обелиск во второй раз, понесся стрелой, сверкая босыми ступнями, и выиграл золото.

Во время Суэцкого кризиса ООН помогла предотвратить новую мировую войну, но потерпела поражение от двух вождей, сидящих на природных богатствах Конго, на которые жадно глядели сверхдержавы и бельгийцы. ООН, и без того не похожая на мировое правительство, не справлялась даже с ролью судьи, который может остановить матч. Горько это признавать, но еще хуже, что раздоры начались и в Риме. Государственный переворот в Конго столкнул лбами специалистов по лесам и пастбищам, по сортам растений и хранению продовольствия. Даже холодная война тут была ни при чем: СССР и страны социалистичего блока вышли из ФАО. Большинство белых отстаивали нейтральную позицию ООН, но в глазах их африканских коллег, а также турок, индийцев и так далее такая политика выглядела фарсом с умыванием рук. В Конго солдаты Мобуту посадили под домашний арест премьер-министра Лумумбу, который хотел единства народа, полной демократической свободы и справедливого распределения ресурсов, а ООН только и сделала, что окружила его дом кольцом тюремщиков.

«Это ради его же защиты», – пытался возразить какой‑нибудь швед или канадец, нарываясь на возмущение.

Доктор Курицкес и Модрич были из тех rara avis[204], что примкнули к рядам цветных коллег. Но кто знал биолога-титоиста получше, догадывался, что тому на самом деле ближе его любимые осьминоги, чем обитатели неведомых земель. Доктор Курицкес, хотя и вынимал из ножен старое оружие убеждения и риторики, предпочел бы больше никогда его не использовать, по крайней мере здесь. Он не хотел снова сомневаться