она его родителям. – Все, мы побежали, фильм начинается через полчаса.

– Очень рады, окажите нам честь, заходите, когда будет время.

– Благодарю вас, герр Похорилле, и простите, что мы уходим…

– Aber bitte[208], вам, молодым, надо развлекаться!

Эта сцена в передней, где Герда поправила шляпку перед зеркалом, висевшим над страшным пузатым комодом, окончательно его убедила. «Spiessbürger[209], – сказал он себе, – разбогатевшие мелкие лавочники. Любезные, как все торговцы, но без слащавости». Смирятся ли они с мыслью, что Герда бросила успешного импортера кофе ради такого как он? Ради безработного врага того класса, принадлежностью к которому они так гордятся?

Вечер выдался свежий, но приятный, и у них было время, чтобы дойти до кинотеатра «Капитолий» пешком. Они шагали в тени уличных фонарей, расчертивших улицы жилых кварталов грязно-желтыми полосами. Было ли дело в ритме их шагов, или в непроглядной темноте на той стороне улицы, где начинается парк Розенталь, или в сплетении их рук, которое то ослаблялось, то сжималось, словно повинуясь неровным импульсам? Но стоило Георгу позволить задаться лишь одним вопросом, как с каждым шагом его стали нагонять все новые. Сказала ли Герда родителям, зачем она ездила в Штутгарт? Или что она рассказала вместо этого? Что ездила навестить старую подругу? И что она говорила, если не возвращалась домой? Что оставалась ночевать у Рут Серф? Или вообще ничего?

– Пойдем скорее, здесь смотреть не на что, мне скучно.

Георгу удалось бы отогнать эти мысли, если бы Герда не припустила. Он почувствовал, как что‑то его тянет вперед, учащает сердцебиение, умножает сомнения, связав их с супругами Похорилле, застывший образ которых снова встал у него перед глазами со всеми деталями. Претенциозный жилет отца со старомодной цепочкой от часов. Криво сидящие очки, за ними – выцветшие глаза под стать его сивой бороденке. Миниатюрная мать, в скромном платье мышиного цвета. Она не открыла рта, только односложно соглашалась со всем, что говорил муж.

Герда прятала его от своих родителей? Хотела утаить от этих крошечных авторитетов не только его, но и всех тех, кого уже спустя четверть часа осыпала словами восхищения, пока они шли по Сhaussée de Gohlis?[210]

Георг не обратил внимания, была ли мезуза на дверном косяке дома Похорилле. Но в любом случае он был сыном разведенной женщины, второй раз вышедшей замуж, да еще и за гоя. И пока в голове звучало это отвратительно округлое и такое странное для него слово, он остановился.

– Ты стыдишься меня?

– Что?!

– Ты стыдишься меня и моей семьи?

Повторив эту фразу, он покраснел от стыда и ярости, точно сам стыдился себя и своей семьи. К счастью, в зубчатых тенях, которые отбрасывал парк Розенталь, было незаметно, как он покраснел.

– Ты скрываешь от родителей, что у нас за отношения в последнее время?

В ответ раздался хрустальный смех, долгий и пугающий; рука Герды вырвалась из его руки и театрально взмыла вверх.

– Плевать мне на родителей: я всегда делаю что хочу.

Ничего не прибавив, она снова взяла его руку: «Мы в кино опоздаем». Но на светофоре, пока горел красный, Герда заявила, что вся эта чушь ее раздражает, а дома у нее тоска смертная.

– Я думала, что ты смотришь на такие вещи так же, как я, но, если хочешь, я приглашу тебя к нам на ужин, можешь прийти на шабат…

– Как скажешь.

Вопрос был закрыт и отложен еще до того, как они добрались до кассы кинотеатра, где в выходные как всегда была сутолока. Зачем он полез в дела, которые его не касаются? Зачем поддался этому мелочному морализму (неужели только из‑за того, что увидел семейство Похорилле своими глазами?), ведь Герда уже взрослая женщина, свободная женщина и имеет полное право распоряжаться своей жизнью так, как считает нужным? Он окончит университет, при необходимости сыграет роль благовоспитанного юноши, но не будет скрывать, что не знает ни единого слова еврейской молитвы, и не откажется от своих принципов даже из уважения к родителям Герды. И выбора у него нет.

Потом были экзамены, каникулы, дни, проведенные вместе в домике доктора Гельбке в Дюбенер-Хайде, и, наконец, его отъезд в Берлин. И ни одного приглашения в дом Похорилле, ни одной минуты, украденной у радости быть вдвоем.

Их нежные привычки воцарялись на новых территориях. И даже если вслед туда вторгались и капризы Герды, и терзавшие его великие вопросы, их привычная повторяемость притупляла расчеты и сглаживала острые углы принципов. Только так время останавливало свой ход, а сомнения задремывали. Георг Курицкес никогда еще не был так счастлив и никогда больше не будет.

Ностальгия, которой он поддался в последнее время, вспоминая годы с Гердой, действовала на него успокаивающе, поэтому он дал ей волю сразу же, как только вышел за ворота ФАО. По дороге домой на своей «веспе», чувствуя встречный ветерок, Георг признался самому себе, что родной язык, родной город, великая цель и великая любовь были для него в ту пору чем‑то самим собой разумеющимся, как сейчас этот теплый воздух. Если бы тогда он предал свои высокие мечты, то сейчас превратился бы уже в ветерана, полного горьких сожалений, или в предателя, заключенного в шар забвения, точно в сувенир, дешевую идиллию, где фальшивый снег укрывает Колизей и любую другую достопримечательность земного шара.

Еще не все было потеряно. Они еще не пришли к необходимости Widerstand, Сопротивления, оказавшегося слишком слабым перед натиском варварской зимы. Если бы только их порыв можно было бы умножить, если бы это желание не подчиняться, такое же живительное, как его девушка, могло дорасти до восстания, то смертоносный режим пошатнулся бы прежде, чем его поражение превратило мир в руины и пепел.

И в Лейпциге, и в Берлине конфликты были жесточайшими, а разногласия – мучительными. Крупные города задыхались от мелкобуржуазного субстрата и массовой безработицы рабочего класса, а это разжигало противоречивые чувства даже в тех, кто не верил, что революция, подобно фениксу, может возродиться из пепла Веймарской республики. Но способы борьбы были разные, до тех пор пока была возможность эту борьбу выиграть. И он организовывал, спорил, уходил от облав штурмовиков и всегда был готов драться – и рядом с ним была Герда Похорилле.

Герда воплощала собой всю красоту и все противоречия того времени, когда мир вокруг менялся каждый день, и каждый день нужно было открывать его заново. Они идеально подходили друг другу: она водила его развлекаться, а он вкладывал ей в руки оружие борьбы. Никто не виноват, что