Он отправит ему письмо с самыми душевными комплиментами. Он напишет: яблоко Ньютона, несмотря на все деньги, истраченные на попытки его подчинить (хотя нет, про деньги писать не надо), по‑прежнему падает наугад, и это очень обнадеживает – его случайное падение всегда было и остается главным двигателем науки. И ему помог случай: он изучал ориентацию в пространстве у рыб в зависимости от фильтрации отраженного света и открыл для себя теорию поляризованного света Эдвина Г. Лэнда[214]. Вдохновленный новаторской теорией цвета, он сразу же рассказал о ней своему другу, профессору Соменци, который познакомил его с опытным оператором-постановщиком. В синьоре Марио Бернардо Георг нашел товарища и повторил эксперименты, описанные Мистером Полароидом, но увы, условия оказались слишком нестабильные, чтобы повторить его необыкновенные результаты. Впрочем, новизна их подхода заключалась в намерении заново рассмотреть цветовое зрение в контексте этой новой теории. Они подготовили статью для специализированного журнала, и Георг написал об этом изобретателю «Полароида».

Может, Вилли напишет ему хотя бы пару строк с поздравлениями. Но дело не в них самих: ему важно было подняться на тот уровень возможностей, который олицетворял Такса.

Когда Рут посоветовала ему позвонить Вилли, он почувствовал такое облегчение, что поставил пластинку Дэйва Брубека (подарок соседки, за чьей внучкой, страдавшей эпилепсией, он наблюдал по дружбе) и принялся выстукивать по подлокотникам ритм Take five.

И теперь, когда он вот-вот навсегда оставит здание ФАО, уже мысленно предвосхищая разрыв, когда он намекнул о своих планах Вилли Чардаку по служебному телефону, Георг уверен, что он действительно распрощается с Большим цирком. Предложит‑ка он, пожалуй, Оресту, вдобавок к сигаретам («Возьмите пару на потом, у меня целый блок»), подвезти мальчика: того, кажется, где‑то ждут в три часа. И если сторож разрешит сыну прокатиться на «веспе», можно считать, они квиты.

– Черт, да я на велике! – восклицает тот, прежде чем отец успевает взвесить ответ на скрытый смысл этого предложения.

Они смотрят на обернутую полотенцем кастрюлю на стойке администратора, пока Орест не решается положить конец общему смущению. «Велосипед потом заберешь, – приказывает он сыну, – если синьор Джорджо так добр…»

Синьор Джорджо так добр, что, направляясь к воротам, спрашивает мальчика, как его зовут. «Клаудио», – отвечает тот и больше ничего не говорит. Но внимательно наблюдает, как доктор вешает полотенце с кастрюлей на руль, поправляет цепочку, заводит мотор.

– Куда едем?

– Проспект Трастевере, знаете, как доехать? Заскочим туда на минутку, а дальше я покажу.

– Хорошо. Держись крепче.

В конце улицы Сан-Франческо-а-Рипа мальчик рукой показывает повернуть, и они внезапно оказываются на встречной полосе, но, к счастью, они уже на месте. Высокий для Трастевере дом, выкрашенный в грязно-красный цвет, а висящая на нем табличка «VIA DELLA LUCE»[215] кажется творением сюрреалиста.

– Я мигом.

Мальчик оставляет его на сиденье «веспы» курить и гадать, когда был построен этот дом и для кого (жилье для прислуги какой‑нибудь виллы?). На улице больше кошек (и не все шелудивые), чем прохожих и машин. Наверное, потому что сегодня воскресенье и все только что закончили обедать. Шум из окон, песни и передачи по радио означают, что чемпионат по футболу еще не начался.

Открывается створка окна, из него высовывается женщина с впечатляющим декольте.

– Не стоило вам себя утруждать! – кричит она. – Хотела спуститься и поблагодарить вас, но Клаудио уже убежал.

Мальчик появляется на улице, разгоряченный от бега по лестнице, причесанный, в подтянутых носках.

– Мама сказала, чтобы я шел пешком, – говорит он, глядя вверх. – Ничего, до Сан-Козимато рукой подать.

Доктор хочет вмешаться, но тут – как обычно, вразнобой – звонят колокола. Когда грохот умолкает, окно на третьем этаже тоже закрывается.

– Уже три часа, опоздаешь.

– Не волнуйтесь, доктор, другие тоже опоздают.

Мальчик даже не думает сдвинуться с места.

– Вы ведь немец, да? – спрашивает он.

– По акценту догадался?

– Нет, из‑за того, что нужно всегда быть вовремя… Больше вы ничем не похожи, – отвечает он и убегает, помахав на прощание рукой.

Сейчас три, и доктору Курицкесу пора на улицу Азиаго. Его ждет Марио Бернардо, хочет показать ему несколько учебных короткометражек для телевидения. Они подумывают снять короткий фильм о цветовом зрении, но найти для него продюсера будет непросто. «Вдруг Мистер Полароид решит, что я ищу его внимания, чтобы попросить денег?» – осеняет его внезапно, когда он останавливается вместе с толпой туристов и монахинь перед светофором на набрежной Тибра. Если это действительно так, он будет локти кусать, что из‑за какого‑то нелепого недоразумения переписка с Лэндом прервется, даже не начавшись. Надо поговорить об этом с Марио, а хорошо бы сначала не потеряться; к счастью, в Прати заблудиться непросто. Он оставляет «веспу» перед зданием RAI[216], где ему вручают записку, оставленную синьором Бернардо.

Жорж,

извини за накладку. В мире кино все как обычно: позвали, пришлось бежать. Позвонили от продюсера Феллини, а место, куда меня пригласили, очень любят неореалисты. Присоединяйся, если хочешь. А если нет, увидимся вечером.

Марио

Как добраться: езжай до вокзала Термини, дальше через площадь Витторио, после площади Порта Маджоре двигайся по улице Пренестина. Слева увидишь огромный цилиндр, древнеримский мавзолей. От него следуй по моей схеме.

Ориентируясь по памятникам Античности, доктор Курицкес сворачивает на боковую улицу, надеясь, что это именно та, которую нарисовал его друг. Он то и дело тормозит в лабиринте густонаселенных узких улочек: читает вывески (улица Ювенала – как можно было отправить к черту на кулички такого поэта?), расспрашивает прохожих. Пока он тащится со скоростью пешехода, всматриваясь во все, что попадается на пути, его дыхание в спертом воздухе, накатывающем жаркими волнами, замедляется до ритма его растущего изумления. Он потерялся? Возможно. Он чувствует себя чужаком, и его сбивает с толку это хорошо знакомое чувство, кожная реакция на городской пейзаж, которая включает бдительность, натренированную еще в Неаполе и пригодившуюся в Марселе, гораздо меньше – в Барселоне и Мадриде, ведь там он сражался за свободу, за свободу воров в том числе. Он не понимает, что́ видит, не знает, откуда это, но есть ощущение, что ему это знакомо. Может, отголосок какого‑то увиденного фильма. Нет. Главное тут – цветовое зрение, материя цвета, желтоватая пыль, поднимающаяся с улицы. Растрескавшаяся и облупившаяся штукатурка на низких зданиях. Обнажившиеся кирпичи, ржавчина на жестяных крышах. Безразличие – сонное или шумное – местных жителей. Здесь человечество в лице пролетариев и бедноты за сущие поденные гроши не гнушается роли извечного римского плебса, но не требует иной участи,