Киру, Любу и Сашку в детстве отряжали за мечниковской простоквашей рано по утрам, а Царя отправляли с ними, чтобы он охранял девчонок от опасных незнакомцев, легенды о которых каждое лето начинали гулять по Кофельцам.

– О, мечниковская! – обрадовался папа. – Я налью?

– Налей.

Он унес сумку в дом. Кира села на балконные ступеньки. Ей никуда не хотелось идти и ничего не хотелось устраивать. Даже простоквашу наливать.

Папа вернулся с двумя полными гранеными стаканами, протянул один из них Кире и сказал:

– Твоя бабушка когда-то говорила: «В приличном доме гостю можно подать в граненом стакане разве что простоквашу». Вот, держи. Хотя наш дом после ее смерти трудно назвать приличным, – невесело усмехнулся он.

– Я из Вены бокалы привезла, – зачем-то вспомнила Кира. – Как мыльные пузыри.

– Не сердись на меня. – Папа сел рядом с ней на ступеньку. – Если можешь.

Он понял, о чем она говорит, хотя сказала она только о бокалах.

– Не сержусь, – кивнула она. – Вернее, не удивляюсь. Не ты первый, не ты последний. Так со многими бывает в твоем возрасте.

– В моем возрасте… – В его голосе прозвучала горечь. – Да, фермент молодости уходит из организма. И обнаруживается, насколько люди неустойчивы сами по себе, без него.

Кира посмотрела на него с удивлением. Интерес пробудился в ее разуме от папиных слов.

– Ты о чем? – спросила она.

– О том, что у большинства людей отсутствует способность к самостоянию. И я не оказался исключением. Годам так к сорока пяти вдруг выясняется, что почти всем нам требуется какая-то специальная опора. И почему-то в большинстве случаев – исключительно примитивная. Что-нибудь вроде оголтелого секса. Или нечто вообще бредовое. Ты дядю Лешу Черевичкина помнишь?

– Да.

Дядя Леша Черевичкин работал вместе с папой в Институте мировой литературы. Человек он был блестящий, но сильно пьющий. Впрочем, в семидесятые годы, когда дяди-Лешин блеск в полной мере проявился, пили все, от профессоров до сантехников, пили после работы на рабочем месте и после первомайской демонстрации на лавочке сквера, и пили всегда по-черному, назло жизни, до самозабвенья. Кира этого, конечно, не помнила, потому что ей тогда лет пять всего было, но она верила бабушкиным впечатлениям.

После перестройки дядя Леша из ИМЛИ ушел и стал то ли дворником, то ли кочегаром.

– Он теперь сторожем работает на Большой Бронной в синагоге, – сказал папа.

– Востоковед! – усмехнулась Кира.

– Между прочим, не худшее применение полученных знаний, – заметил папа. – Его там по крайней мере ценят. В отличие от ИМЛИ. Так вот, он стремился к тому, чтобы достичь просветления. И наконец понял, как это сделать.

– И как же? – с интересом спросила Кира.

Папа отхлебнул простоквашу.

– Говорит, надо много раз подряд повторять набор неких бессмысленных словосочетаний. Лешка с этой целью использует слова еврейских молитв.

– Ох, папа! – вздохнула Кира. – Ты прямо с завистью об этом говоришь. Восхищаешься просветлением, достигнутым по сокращенной программе?

– Да не то чтобы. – Он пожал плечами. – Но в какой-то мере – да, восхищаюсь. Я-то опору нашел куда более незамысловатую. Водка и молодая женщина – этого мне оказалось достаточно для восполнения исчезнувшего фермента.

– Чем тебя эта твоя молодая женщина так уж привлекла? – поморщилась Кира. – В рот тебе смотрит, каждое слово ловит? Ну так и мама смотрела и ловила. И выглядит, между прочим, мама вполне молодо. Если б нервы себе поменьше надрывала, то вообще девочка была бы.

– Мама… – Папа покачал головой и отпил еще простокваши. – Мы с твоей мамой типичный пример того, как неправильная женитьба может не просто отравить людям жизнь, но совершенно ее уничтожить.

– Что уж такого неправильного в вашей женитьбе?

– Все! – Папа быстро допил простоквашу, поставил пустой стакан на облезлые доски балкона. – Сошлись мы непонятно почему, ничего в нас не то что общего, даже схожего не было. Жили в каком-то безумном надрыве. Я, конечно, больше виноват, Лена молодая была, неопытная. Провинциальная, в конце концов. Пару соловьиных трелей – и она моя. И мне это льстило, все-таки она, ты права, собою недурна, особенно в юности была. Что я ее соблазнил, это понятно. Но вот что не остановился вовремя, назад не отыграл, за это мне прощенья нет. Главное, твоя мама всегда была настолько идеальна, что невозможно списывать мое отторжение от нее на какое-то ее личное несовершенство. Вот Гриша Соловьевич мне недавно рассказывал…

Одноклассник Гриша Соловьевич, в отличие от большинства папиных приятелей, да и от самого папы, более чем удачно встроился в изменившуюся действительность: сумел вовремя припасть к нефтяной трубе и сделался олигархом.

– Гриша на домработнице своей женился, на узбечке, знаешь? – сказал папа.

– Не знаю.

Кира невольно улыбнулась: трудно было представить Соловьевича, жесткого нефтяного магната, о котором она не раз писала в «Экономических материалах», знатока средневековой философии и любителя порассуждать о различии между стоиками и схоластами, каким она помнила его с детства, женатым на узбечке-домработнице.

– Представь себе. – Папа тоже улыбнулся. – Жену бросил, любовницу. Говорит: никто никогда мне так в глаза не смотрел, как Гузаль, с таким вниманием, и наконец я чувствую себя искренне любимым. А я себя и всегда чувствовал искренне любимым, и уж что-что, а в глаза со вниманием твоя мама смотреть умеет, и от запоев она меня спасала, и прощала за все и всегда… Но мало этого, вот что я за свою жизнь понял. Мало!

– А чего не мало, папа? – не глядя на него, задумчиво проговорила Кира. Она понимала, что он не врет, не рисуется. Он говорил то, что действительно понял для себя. И это папино понимание было для нее пугающим. – Внимания, ты говоришь, мало, понимания тоже мало… Получается, людей вообще ничто связать накрепко не может?

– Если бы знать!.. – улыбнулся папа. – Откуда это?

– Из «Трех сестер».

Кира улыбнулась ему в ответ. Он мало уделял ей времени, бабушка вечно ему за это пеняла. Но все Кирино детство, всю юность они все-таки играли вдвоем вот в эту мимолетную игру: откуда слова? Память у папы была необъятная, и Кира с радостью путешествовала в пространствах его памяти, отыскивая и распознавая в ней живые ориентиры вроде этих бескрайних чеховских слов: «Если бы знать!..»

Она была сердита на него за то, что он бросил маму, но он близок был ей, весь близок, она понимала его глубоко, до самых уголков его бурного нутра, и даже то, что он бросил маму, было ей понятно.

Она чувствовала его всем своим детством. Сильная это была связь, сильная и непреложная.

А с Длугачем такой связи не было. И быть не могло. Конечно, глупо сравнивать связь, которая возникает у взрослой женщины с мужчиной, с ее детской душевной связью с отцом. Да и никакая связь, присущая твоему детству и всему твоему существу, не может повториться во взрослой жизни, и в связях твоих любовных тоже, и незачем ожидать невозможного. Но что ж поделать, если наградила тебя природа этим ненужным качеством – максимализмом его назвать, что ли? Что поделать, если не можешь ты жить с человеком, который смотрит на тебя с ненавистью из-за того, что будоражат тебе сердце «Охотники на снегу», и не верит, что они правда тебе его будоражат?..