Люди оживленно начали переговариваться. – Брешет, мать его, – явно послышалось. – А хрен ли, – возражал другой голос, – а как, мать его, не брешет?

– Ладноть, на хрен, – наконец сказали из толпы, удивительное демонстрируя послушание властям. Этак-то запросто согласиться до последней нитки не грабить и – самое-то удовольствие! – не жечь совершенно открытую пустую усадьбу мужики, а тем более бабы, никак не могли. Почему? Из-за странного этого обещания? Удивленный Красин, на мгновение забыв обо всех иных обстоятельствах своих, в темноте даже головой покрутил за березой. Ну, тут же ему напомнили об обстоятельствах.

– А Катьку-княжну? – так же спросили из толпы. – Мы Катьку, сучку молодую, желаем потрахать всей деревней, и в рот ее, и сзади, и спереди, и в сиську, мать ее! Мало она нами изголялася, сучка, мать ее лежа и стоймя! Оброк эвон какой, на хрен! Хужей князя Бориса Глебыча, мать ее!

– Ииии! – сразу же отозвались бабы. – Не натрахалися! Кобели! Княжну им подай! Ииии! А то княжеская писька глыбжее наших! Ииии!

Морозов усмехнулся.

– Княжну… – снисходительно начал он, видимо, собравшись дать отеческое свое благословение делать с Катей… с Катей! Катей! Катей! все, что угодно, но тут вновь бешено закричал Харитон:

– Никшни! Никшни!

Он бросил фонарь, тот глухо стукнул о землю, звякнуло стекло, фонарь покатился и погас. В свете луны Харитон мгновенно вставил патрон, передернул затвор и выстрелил в воздух, вновь вставил патрон, вновь передернул затвор, перебросил винтовку в правую руку и теперь направил дуло прямо в толпу. Люди вновь отодвинулись. Гнедой опять заплясал было под ним, Харитон натянул повод: – Стой, сучье вымя!.. А вы, ва-ашу мма-ать!… Княжна Катерина моя, на хрен! Моя! Никшни!

Толпа глухо переговаривалась.

– Не про твою, знаться, честь, Харитон, княжна-от, – раздалось из толпы. – Всем миром потрахаем, на хрен! Так-от по справедливости, твою мать, оно выходит! Миром над нами она, стервь, изгaлялася, дык всем, мать ее спереди и сзади, миром и потрахем, на хрен! Знаться, так!

И мужики, и бабы с удовольствием захохотали. И тут же Харитон выстрелил в самый центр скопления людей и мгновенно еще раз перезарядил. В левой руке неведомо откуда появился у него длинноствольный узкий «кольт». И тут же револьверы оказались в руках Морозова и его спутника, по-прежнему невидимого для Красина.

– По домам, ребята, в семью, – спокойно сказал Морозов. Он произнес это слово с ударением на первом слоге. – Ну-к, все по домам… Ну! – он привстал в коляске и тоже направил оружие в толпу. – Ну, кто еще хотит себе докуки?

Толпа разбежалась, двое волочили за собою тело – в темноте Красин и не понял, мужское или женское. Не хуже какого северо-американского индейца Красин давно уже по-пластунски подполз к коляске со стороны выгона и теперь лежал в небольшом овражке саженей в десяти от нее, это на наши расстояния метров двадцать, дорогие мои. Если бы Харитон дал себе труд хотя бы мельком осмотреться, он бы Красина заметил тут же бы и тут же бы и кончил, но Харитон дрожал от бешенства и только выцеливал убегающих, готовый вот-вот еще раз выстрелить.

– Довольно покамест, Харитон, – отнесся к нему обладающий, видимо, ослиными нервами исправник. – Охолони. Все будет по-нашему, как и договорёно. Тебе княжна, мне усадьба и деньги на ассигнации, когда найдем. – Он досадливо бросил еще, на мгновение помрачнев: – И так уж всю мебель вынесли, мрази… Насрали везде…

Но всепобеждающее его природное, по всей видимости, добродушие взяло верх. Исправник засмеялся теплым смешком милейшего толстого человека:

– Хо-хо-хо-хо… Хо-хо-хо-хо… А где княжна-то обретается, знаешь?

Красин напрягся.

– Нет… Ежли в Питер подалися они, так на фатере у инженера ейного, мать его стоймя… Это я найду, драной письки делов… Я знаю его фатеру… Обои там они, на хрен, боле некуда им… И деньги все, на хрен, у инженера.

Сидящий рядом с Морозовым человек издал неопределенный горловой звук, и Морозов повернулся теперь к нему:

– Деньги разделим, как договорёно, не сомневайтеся.

Тот вновь крякнул и кивнул шляпою.

– А что с княжною-то похочешь сделать? – с невидимой во тьме улыбкой спросил исправник. – Зарежешь?

Харитон облегченно засмеялся.

– Не-ет… Не-ет, на хрен… Я сначала затрахаю ее, шоб глаза на лоб у ней полезли, у суки… Я сы с детства самого, почитай, сы с детства ейного я ее любил… – Тут лицо у Харитона остановилось. – Сы с детства ейного… – повторил он, не добавляя теперь никаких матерных слов. – Сы с детства… И Сидор… Мы с Сидором полтину бросали, кому ее первым вытрахать… Замануть хотели на гумно… Дык Сидору свезло… Орел ему выпал… Сидору-то… Свезло… А не мне… – Он вновь начал заводиться. – Не мне! Вновях не мне! А теперя вишь, как оно склалось… Теперя уж мне! А Сидор так ее и не ссильничал! Сидор-то! Нету! Не заманул! Не обломилося ему! Потому – хитрожопая она, стервь… А жопа у нее… Жопа… у нее…

Харитон замолчал и несколько раз сглотнул слюну.

Исправник и сидящий рядом человек вновь добродушно засмеялись.

– Зарезать, на хрен… Зарезать дело нехитрое, Николай Петрович… Не-ет… Я ее в жопу затрахаю, всю жопу у нее раздеру, блин, чтоб сидеть, блин ей стало неможно… А потом в один кабак… Я знаю тот кабак… В Питере в грузовом порту, на хрен… В порту продам сучку… Пущай сама, мать ее спереди и сзади, руки на себя наложит, сука рыжая… Ну, может, уж ладноть, спервоначалу здеся ребятам, мать их, тоже отдам… Конёво дело… Только чтобы здеся не померла, на хрен, под ними… А потом, мать ее стоймя, в Питер ее… В порт…

Исправник больше ничего не сказал, только ткнул ножнами в спину кучера, который все это время совершенно неподвижно сидел на облучке, как изваяние. Коляска покатила прочь. Харитон поскакал в другую сторону, куда-то в глубь черных деревенских домов. Красин неподвижно лежал в овражке, сжимая кулаки и первый раз в своей жизни скрипя зубами. Однако оставаться долго тут было нельзя хотя бы потому, что в любой момент могли налететь собаки, даже удивительно, что до сей поры ни один пес не учуял стороннего человека. Уж Красин-то наверняка обладал совершенно иным запахом, нежели чем Катины крестьяне. Первая же выпущенная за калитку собака Красина немедля учуяла бы.

Красин осторожно приподнялся на руках и огляделся. Стояла странная тишина.

Ночью деревня живет своей жизнью, дорогие мои, той ли, иною ли, но – несомненно живет, и теперь полная тишина в деревне, да еще и возмущенной, только что бузившей и готовой идти грабить, теперь, значит, тишина удивляла. И собаки действительно не брехали, что уж совершенно было странно. Нигде не теплился ни один огонек. Хотя нет – вдали, это, определил Красин, на противоположном конце улицы, вдали один огонек мерцал. Красин тихонько поднялся и прислушался. Теперь ему показалось, что именно там, где виделся огонек, слышались и голоса. Вот и короткое ржание там раздалось, и Красин вообразил, что это бежанидзевский гнедой подает голос и словно бы призывает его, Красина, хотя лошадиное ржанье в деревне, вы сами понимаете, дорогие мои, никак нельзя признать чем-то особо выдающимся из ряда вон. Лошадей тогда держали на каждом справном дворе.