– Выпущу собак, добрый человек, – ласково сказал голос. – Еще раз эдак стукнешь – выпущу собак.

Красин молча пожевал губами – материться у стен монастыря было бы совершенно невозможно. Он пожал плечами и безотчетно пошел вокруг стены, тут же сообразив, что надеется отыскать какой-нибудь лаз, дыру или, помогай Бог, другую потайную дверцу и тут же признавшись себе, что обманом проникать на территорию женского монастыря все-таки ему невместно, неловко, Красин был, как вы и сами понимаете, дорогие мои, Красин был воспитанный человек. Но Катя, Катя! Что ж такое? «Господи, ты все видишь! Господи, помоги!» – задирая голову к сияющему звездами небу, мысленно закричал совершенно не религиозный Красин. И Бог без промедления помог Красину. Через несколько всего минут Красин наткнулся на маленький контрфорс, выложенный уступами – так выкладывают подпорки под убывающую с высотой статическую нагрузку. Красин тут же, словно бы кошка разве что, обдирая голые ступни об углы кирпича, залез на стену и заглянул внутрь.

За стеною, во всем монастыре стояла глубокая, звенящая тишина, полная темень лежала на всем. Красин прислушался. Нет, тишина дышала. Что-то или кто-то двигался из середины монастыря, от двухэтажных палат сюда, в его сторону. Мелькнуло пятно света, потом сразу же еще одно и еще одно. В неровном колышущемся свете фонарей показалась процессия. Впереди шла высокая и статная монахиня в куколе с двусторонними шлемами поверх апостольника, застегнутого на груди булавкой над золотым крестом; на мгновение Красину показалось, что впереди идет очень молодая, чуть не ровня восемнадцатилетней Кате – такая сухая, стройная у идущей впереди была фигура, но ровней Кате монахиня никак не могла быть – впереди шла несомненно игуменья монастыря преподобная Татиана, да ведь и более никто, кроме игуменьи, не мог носить поверх облачения наперстный крест. За нею, светя Татиане под ноги, двигалась Исидора, и Красин тотчас же ее узнал, а следом попарно, держа над головами фонари, выступали монашки – пар десять или двенадцать увидел Красин, и тут же он узнал Катю. Та тоже, разумеется, оказалась в апостольнике, и бледное Катино лицо в нем поразило Красина сейчас; словно бы не Катя вовсе шла по выложенной камнями дорожке – такою Катю не видел Красин еще никогда. Катя шла, держа под руку пожилую монахиню. Та чуть прихрамывала, и поэтому Красину показалось, будто бы и Катя сейчас прихрамывала, как эта старуха-монашка, во всяком случае, Kатину походку не узнал сейчас Красин.

Процессия, двигаясь точно по мощеной дорожке, обогнула лужайку перед храмом – Красин уже смотрел на Катю только со спины – процессия обогнула, значит, лужайку и вошла в открывшиеся двери храма, откуда полился ровный теплый свет; свежая, изумрудная днем трава казалась сейчас под ним сделанной из темного бархата. Повисла вновь тишина, в тишине раздались непонятные стуки, и потом далеким басом сильно и властно произнесли:

– Благословите, матушка!

Игуменьи в монастырях имеют право благословления, но, как вы сами понимаете, дорогие мои, женщины даже в женских монастырях службу в православном Доме Молельном вести никак не могут, и единственными мужчинами в женских обителях оказываются настоятель монастырского храма и дьякон при нем. Попики в женские монастыри обычно направлялись не так, чтобы сильно видные собою, обычно случались монахи-старички с дребезжащими теноровыми голосами, и дьяконов также посылали в женский монастырь только, разумеется, монашеского сана и совсем уж согбенных летами – аж на седьмом, самое малое, десятке лет, а тут священнический бас вырисовывал в воображении – вчуже, Красин не видел дьякона – дородного и даже, прости Господи, пузатого мужчину лет сорока самое большое.

– Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, и ныне, и присно, и во веки веков, – отвечал дьяконову басу хорошо поставленный, твердый старческий женский голос.

– Аминь, – выдали согласные женсие голоса.

– Миррроммм… Гооосс… подууу… помооолимсаааа! – сотряс воздух дьконовский бас.

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помии-илууууй, – высоко и безмятежно запели монашки.

Встревоженный, но отчасти и успокоенный Красин безотчетно перекрестился, попытался услышать в хоре Катин голос и – не услышал. Он принялся было вновь вслушиваться, но тут изнутри к стене наконец подлетели собаки, так что следующее суровое предложение дьякона – «О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся» он тогда не услышал; странно, что собаки почуяли Красина только сейчас. Пение, несмотря на дикий лай, не прекратилось, Красин же почел за благо тут же ретироваться; за Катю, по крайней мере, он мог быть спокоен, с Катею покамест ничто плохое не произойдет в монастыре.

Пробежав, наверное, полверсты, Красин остановился и прислушался.

Тихонько листва шелестела на деревьях в том самом месте, где он впервые овладел Катею, Красин вновь сейчас стоял на Борисовой письке; собак не было слышно. Истерзанные, изрезанные подошвы босых ног горели.

Мы с вами, конечно, можем задуматься, не было ли все, чему мы стали свидетелями, во все глаза наблюдающими за Красиным и Катею, не было ли все, только что совершенно правдиво нами рассказанное про этот чудовищный день, не было ли оно напрасным. Мы можем, разумеется, сами себя спросить, но не получим сейчас ответа, дорогие мои. Потом. Да-с, потом. Впрочем, мы уже, кажется, однажды проговорились, что Красин прожил долгую и, в общем, внешне вполне успешную жизнь. Если бы не одиночество – сначала полного сил человека, потом немолодого, но бодрого мужчины, потом старика… Не дай вам Бог, дорогие мои, узнать, что такое одиночество, даже в самом юном возрасте… а что такое одиночество старика, у которого есть только воспоминания… воспоминания о кратких днях счастья… Об одном дне счастья… А вот про Катю, про нашу Катю, про Катю точно потом. Вот сказали «потом», значит, потом. Оставим себе надежду.

Красин же, выпустив у дерева облегчающую струю, застегнулся и сел прямо на дороге. И тут же услышал крики – теперь явно мужские, к которым, впрочем, примешивались и женские; слов было не разобрать. Крики доносились из деревни. Красин тут же вскочил на ноги, словно бы пойнтер, которому свистнул хозяин, вскочил, полный сил и желания действовать. Тоже – как пойнтер, вылезший из реки, Красин отряхнулся, сбрасывая с себя усталость и ночную холодную дрожь; вновь был полон сил Красин, он ведь, как вы помните, мои дорогие, был молодцом у нас, да еще каким!

Красин повернулся и начал спускаться в деревню.

Теперь крики стали слышнее. И совершенно явственно раздавалось там, внизу: – На ассигнации!.. На ассигнации! – Тут Красин остановился и прислушался. – Три мулиона на ассигнации!… Хрен ли… Не пито, не едено, бабы!… Мать вашу! Три мулиона!.. Другие голоса отвечали: – А ты их видел, жополиз княжеский?! Не хрена базлать!.. Три мулиона!.. И еще голосили: – Ой, бабоньки, да че ж это, трахнулися мужики! трахнулися!… Ой, бабы!.. – И другие голоса требовали: – Сучку эту Катьку немедля же сыскать! Катьку сыскать! У ей деньги-то! У ей!.. Затрахаем, на хрен, Катьку!.. Другие кричали: – Какие, на хрен, какие вам ассигнации?! Ты зырил когда ассигнации, дурень траханный?! Айдайте опять усадьбу дербанить, вашу мать! Усадьбу дербанить, на хрен!.. Все подербаним! Айда! Айдайте, вашу мать!..