Курильщик пятился прочь от Даниила, и смотрел на то, как меняется зарубленная безумцем девчонка. От Импи поднимался жар. Запахло подгнившим мясом. Плоть скатывалась на камни, превращая русалку в бесформенную дрожащую кучу.

- Какого хера? Что это такое? - заорал курильщик. - Что это?!

Молнии били в лес, будто наверху кто-то обезумел от гнева. С каждой вспышкой среди деревьев становилось все больше и больше светлых пятен. Мертвые люди приближались, и их движения казались ломанными.

- Б...дь, а вторая такая же? - крикнул курильщик. - Она в лагере осталась! Стас на нее уже... Ста-а-а-ас!

- Вторая?!

Даниил оцепенел. Рукоять в ладони вмиг стала влажной, когда он услышал:

- Даня...

По телу прошла волна холода. Он обернулся в изумлении...

- Мама?

Мертвые голые мужчины, изломанные в свете лихорадочных вспышек, окружили их. Что-то завопил, а вскоре захлебнулся схваченный ими курильщик. Но Даниила они не трогали. Молнии били прямо в Ладогу, и та кричала от боли.

Мама ни капли не изменилась. Та же улыбка, тот же взгляд, те же волосы. Дане захотелось броситься к ней, упасть на колени и в поисках утешения уткнуться носом в мягкий живот.

Прошло два десятка лет.

Сверкнула молния, и рядом с мамой появился отец. Его рот был чуть приоткрыт, а белое лицо хранило печать смертельной муки и невыносимого удовольствия от ласк Импи.

Мама шла к Дане и печально улыбалась.

- Мама...

- Все хорошо, Даня. Теперь все будет хорошо... Теперь мы будем вместе…

Он заплакал от радости. Ее лицо стало всем его миром. Ничто больше не имело значения, только это доброе, усталое, немного бледное лицо с ярко красными губами.

Вода Ладоги холодна в любое время года. Когда она коснулась мошонки, Даниил лишь всхлипнул, но взгляда от глаз русалки не оторвал. Она отступала вглубь озера, а Даня шагал за ней, вытянув перед собой ладони, как малыш, просящийся на руки.  Рядом с ним шел отец.

- Все будет хорошо... - пообещала мама.

Он открыл рот, чтобы сказать, как скучал по ней, по папе, но в него хлынула вода, а затем мир задрожал и поплыл перед глазами. Уши заложило приглушенной песнью Ладоги, и Даня вдруг дернулся, попытался вырваться из дурмана и закричал, выжимая остатки воздуха в безмолвную, холодную толщу. Отцовская рука пудовой гирей опустилась ему на плечо.

И когда успокоился последний пузырь, а онемевший от ужаса курильщик поднялся с колен — Ладога вздохнула с облегчением, которого в ней не было много невыносимо одиноких веков.

Овраг (Ленинградская область)

Саша оборудовал кабинет на втором этаже. Поставил стол к окну, чтобы видеть красно-рыжую кленовую аллею. Там, за припорошенными снегом кронами таилась узкая шоссейка, по которой в оживленный день проезжало не больше двух-трех автомобилей. Серая полоса вырывалась из-под влажной лиственной крыши и ныряла влево, в заснеженные поля. Вид завораживал. Вдохновлял.

По этой дороге Саша ездил в поселок, за продуктами. Пятнадцать километров по занесенной трассе вдоль брошенных лесов. Радио не ловило, поэтому в магнитоле играла та музыка, которую он привез из города.

В основном Radiohead. Он великолепно сочетался с безжизненными видами осенних лесов вдоль трассы.

Писал Саша ручкой. И обязательно в толстых тетрадях на 96 листов, в клетку, с полями. Так ближе контакт. Короче путь от души к бумаге. Только так появляется магия. Когда текст оживал, то он доставал старенький ноутбук и аккуратно переносил его в электронный вид. Это была вторая стадия вычитки и редакции. Затем распечатывал и ходил по дому, проговаривая нескладные предложения вслух. Злился, кривился, менял интонации.

Часто гулял по пустому поселку. Тропинки к домам раскисли, садовые фигурки потускнели, поблекли. До весны здесь будет пусто. Иногда он выбирался в лес, по протоптанной тропке, к заросшему оврагу. Смотрел вниз, на свое, как он называл, священное место, и подолгу стоял в пронзительной тишине, сунув руки в карманы пальто. Предыдущая жизнь в суетливом городе была ему чужой. Бессмысленной. Но при этом и беззаботной.

Однако смысл жизни он уловил именно здесь, в тишине чащи. И самой важной вещью стал – распорядок. Воскресенье. Все должно быть готово в воскресенье. Глава, рассказ, сцена - неважно. Никаких слепых пятен. Никаких недоработок. Железная задница это 90% успеха!

Если время поджимало, а даже здесь такое случалось, он поднимал взгляд на стену, где висели фотографии жены и дочки. Глаза в такие моменты саднило, как песком засыпанные. В голове пульсировала холодная игла, где-то в левой части черепа. Из глубины души приступом паники накатывал ужас. Он смотрел на улыбающиеся лица, затем отдирал взгляд и возвращался к работе, засиживаясь далеко за полночь. Утром вставал по будильнику и продолжал, вымарывая, раскрашивая, переделывая. Чтобы к воскресенью было готово. Чтоб понравилось. Обязательно понравилось!

Чтобы не было зря!

Когда-то раньше он часто общался с другими писателями, несмотря на то что все их общение (да и его тоже) сводилось к разговорам о себе. Они будто кричали – эй, посмотрите на меня, заметьте меня. Выделите среди тысяч. Да просто почитайте же, наконец!

Он смотрел на них с жалостью. Ведь даже в их семьях к литературной страсти относились со снисхождением (это в лучшем случае, если хватало зарплаты на жизнь, если же нет…). Своих читателей эти авторы знали по именам. Какие-то незнакомые люди из интернета, с именами вроде «ОслегИзАда», становились ближе родных, потому что «Ослегам» было не все равно. Потому что им могло понравиться рожденное в творческих муках. И невероятно важно было, чтобы понравилось!

Саше повезло. Дочка и жена любили его истории. Ждали их. В хорошую погоду они выбирались в лес. Он ставил палатку, разводил костер, кипятил воду в котелке и рассевшись под тентом, с чашками чая и бутербродами, при свете фонаря – семья погружалась в его истории.

Не всегда добрые.

Но теперь их не стало. И воскресенья стали для него всем.

В субботу шестнадцатого он засиделся опять допоздна, вылизывая финал. Делая его загадкой, протягивая ниточки от повествования к остальным эпизодам. Получилось хорошо. Без осознанной спекуляции, без игры на сентиментальности и ностальгии. Без просчета целевой аудитории и работы на нее. Без пошлого «жестокие люди проходили мимо слепой бабушки, пережившей блокаду, и отдавшей свою пенсию щенку с перебитой лапкой».  Да, читатель должен чувствовать себя Д’Артаньяном, но совсем не обязательно остальных для этого делать пидорасами.

Хотелось писать свободно.

У него получилось. Текст ожил. Он пах осенью, от него веяло первым снегом, в нем играло солнце. Большая удача.

В два или три часа ночи Саша отключился. Прямо в кабинете, на кушетке. Рядом с обогревателем. Распечатка рассыпалась, вывалившись из ослабевших рук.

Свет в окно его разбудил. Действительно разбудил. Когда машины сползали с холма