неприкаянными. Аббата Бломе присоединили к колонне, которую направляли в другое место. Жан-Блэзу это было досадно. Он собирался высказать аббату еще кое-какие соображения по поводу генерала, не пришедшие сразу ему в голову.

Например, насчет Франции. Насчет других людей. Насчет того, имеем ли мы право распоряжаться собой… Мне хотелось рассказать аббату о Франсуа Лебеке и ему подобных. Но я всегда задним умом крепок. Бесспорно одно: в вопросе о самоубийстве, например, мы почти сходимся с ними во взглядах — только по совсем иным причинам… по совсем иным причинам. Жан-Блэз думал: мы почти сходимся… И это значило, что отныне он и Франсуа Лебек — едины. Чтобы убедиться в этом, стоило встретить аббата Бломе…

Сборный пункт находился немного южнее Оршù, в лесистой местности, с памятным названием «Три девы»; когда их группа человек в пятьдесят пришла туда около семи часов утра, там никого не оказалось. Следы постоя были видны, но часть уже снялась с места. Выходит, опять они одни. Прежде всего надо подумать о еде. Те, у кого были винтовки, рассыпались по лесу. Сколько на пятьдесят человек нужно настрелять птиц! Вот если бы посчастливилось напасть на кроликов!

Оршù… что это за город, большой или маленький? Других названий в здешних краях они не знали. И потому решили идти в Оршù…

* * *

Не сбиться со счета дней…

В Камбрэ мы были в воскресенье утром. И в тот же день добрались до Дуэ. Вечером меня арестовали. Допрашивали в понедельник утром… Единственный раз, когда мне задавали какие-то вопросы… Так: воскресенье — какое это было число? 10-го была пятница, 12-го — Троицын день, значит в Дуэ я был 19-го, значит, понедельник, вторник… В понедельник к вечеру его перевели в Кэнси, откуда 1-я армия уже отошла на Ланс. Там он пробыл один около суток, а вчера вечером, это выходит во вторник, 21-го, его перебросили сюда… в неизвестный ему городок, окруженный терриконами, которые он смутно различал в сумерках. Железнодорожная ветка, ряды кирпичных домиков, посередине — улица; он слышал, что где-то здесь есть канал. Заперли его в церкви. Какой мрачной и огромной кажется пустая церковь! Сначала сюда приносили раненых, потом их эвакуировали. Прошла ночь, потом день, — значит, это было 22-е, потом еще ночь. Его сторожили тунисские стрелки. Спал он на отведенной церковному старосте скамье, на которую бросили охапку соломы. Унылая церковь, кирпичная, как и здешние дома… Скоро настанет утро 23 мая… Зачем его привезли сюда? Теперь уж почти никто толком не знал, почему арестовали и обезоружили этого офицера, чем он, собственно, провинился. Его сбывали с рук на руки, в эти дни все были заняты совсем другим. Арман решил, что из Кэнси его посылают в Ланс, раз штаб армии находится там. Его и повели, пешком, по направлению к Лансу; в общем, они успели пройти километров двенадцать-тринадцать. Когда его передавали стрелкам, он услышал, что армия уже ушла из Ланса. Что ж теперь с ним будут делать? Пока что он сидел здесь, в церкви, и ждал.

Привели еще одного подозрительного, какого-то капитана. Он забился в другой угол церкви и сначала не желал разговаривать с незнакомым лейтенантом. Ему, капитану, не в чем себя упрекнуть. Кстати, он и не арестован, он только под наблюдением. И только потому под наблюдением, что в Мормальском лесу, где он геройски сражался и, естественно, был слегка возбужден, у него время от времени… И кто он такой, этот лейтенант?

Что ж, Барбентан вовсе не жаждал вступать в разговор.

Однако вчера, когда стало смеркаться, у капитана явилась потребность излить душу. В Мормальском лесу…

Барбентану это в высокой степени безразлично. Он готов поверить, что капитан — герой и все это одно недоразумение. Но когда он увидел, как его собеседник что-то украдкой пишет на клочках бумаги, а заметив, что Барбентан следит за ним, комкает и глотает эти бумажки, Арману все стало ясно: нет, капитан не герой и не шпион, он — сумасшедший. В первую минуту ему показалось приятнее не быть одному в пустой церкви с позолоченной богоматерью и изображением крестного пути, а теперь, когда он убедился, что имеет дело с помешанным, ему стало очень не по себе. Помешательство капитана проявлялось преимущественно вечером. И вот теперь капитан говорил безумолку. И говорил на такие темы, которые мало имели общего и с героизмом и с Мормальским лесом. Он утверждал, что все претенденты на французский престол — самозванцы. Не подумайте, что он сам на него претендует! Нет, ведь у нас в стране действует салический закон. А он, хоть и единственный потомок Людовика XVI, но по женской линии.

— Хотите доказательства? — спросил он. — Вот взгляните!

Он распахнул френч, оторвал пуговицу на рубашке и обнажил шею. — Ну, подойдите же! Взгляните! Свет слабоват… Лучше дайте мне руку… Дайте руку… вот… пощупайте. Чувствуете? Рубец от гильотины!

И действительно, под самой шеей был длинный и широкий рубец, от пореза бритвой, вероятно…

— Родовой знак! Стигмат! Унаследован по женской линии. И, знаете, у меня такие же способности к слесарному ремеслу, какие были только у старших сыновей в нашем роду. Вы как-то странно смотрите на меня. Не бойтесь, лейтенант. Я не опасен. Я унаследовал врожденную доброту нашего последнего законного короля… Кстати, я родился в Варенне. Волнующее совпадение. Вы думаете, я сумасшедший? Не отрицайте, лгать нехорошо. Не выношу лгунов. Королевская лилия не терпит лжи. Нет, лейтенант, я не сумасшедший. Вот если бы я считал себя наследником престола, тогда бы я был сумасшедшим… Если бы я воображал, что происхожу от Людовика XVI по мужской линии, как тот мошенник… Наундорф[656]!

Это имя привело его в состояние бешенства. У него началось сердцебиение. Он выпучил глаза. Задыхался. Хрипел. Потом утих…

— Гнусная церковь! Даже святой воды нет — ноги помыть. О чем это я говорил? Ах, да, вспомнил, о… Лучше мне не произносить этого имени, а то я опять выйду из себя. Так вот — какой же я сумасшедший, раз я вполне разумно сознаю, что происхожу от Людовика XVI по женской линии… А с отцовской стороны… Но нет — это семейная тайна! Я вам ее не выдам!

Как тут уснешь в таком обществе? Около одиннадцати часов был обход. Часовой с порога раза два посмотрел в их сторону. Потом подошел послушать, о чем они говорят, и сел в первом ряду стульев, поставив винтовку между колен. Оба арестанта расположились