на клиросе. Над их головой — позолоченная статуя XVIII века: успение божьей матери со скульптурными ангелочками в облаках. Повсюду кругом следы недавней стоянки войск, большой ящик с красным крестом…

Теперь сумасшедший рассказывал о казни своего предка. Сын Людовика Святого[657], вознесись на небеса! Он называл по именам всех свидетелей смерти мученика на площади Согласия. При сем присутствовали Гней Помпей, Генрих VIII английский, Карл Смелый, Жозеф Кайо, Марион Делорм[658] и еще несколько чертей, переряженных членами Конвента, с перьями на голове, чтобы скрыть рога…

Он говорил несколько часов подряд, пока не уснул.

Тогда стрелок сказал лейтенанту: — Вы можете уйти, господин лейтенант… только потише.

Что побудило стрелка сделать такое предложение Барбентану? Арман не спросил его. Одно из двух: либо он предлагал от чистого сердца, либо это провокация. В обоих случаях ответ был один: — Спасибо. Но я не хочу быть дезертиром.

Не успел он произнести эти слова, как сам же покраснел до корней волос, точно провинившийся школьник. Значит, в нем еще живы предрассудки его класса, того класса, из которого он вышел! Рабочий никогда бы не отказался, во имя какой-то условной морали, от возможности продолжать борьбу, иначе говоря, от возможности вырваться из рук врага, классового врага. И разве он, Арман, не понимал, что рабочий может в нынешних условиях быть защитником родины, только вырвавшись из рук тех, кто своим преступным ведением войны позволил неприятелю вторгнуться вглубь Франции? Вот тебе! Посмей после этого возмущаться людьми, которые противопоставляют рабочих интеллигенции, когда сам ты, дурак… Арман до крови прикусил губу. Теперь он воспользуется первым же случаем. Сегодняшний он упустил, должно быть, просто из трусости: куда удобнее сидеть в таком надежном укрытии, как церковь, чем очутиться на ничьей земле, которую простреливают со всех сторон.

Солдат отошел. Что он подумал?

VII

В это утро Этьен Декер еще отправился на шахту, как обычно. Как обычно, Шарль Дебарж приехал из Гарнса в Курьер на шахту № 9. Как обычно, старик Моро, отец Элизы Декер, проснулся у себя в Либеркуре в урочный час, точно ему тоже надо спускаться в забой: он никак не мог отвыкнуть от этого, и жена, как обычно, сказала ему, чтобы он поспал еще, а сама не уснула, лежала и молилась за всех близких, не верящих в бога. Ведь вчера опять кругом упало столько бомб! Бог знает, живы ли Элиза, Этьен, внучата… В Либеркуре Кэнтен Гийо только собрался встать, как вспомнил, что гудронный завод закрыт… с понедельника закрыт. В Либеркуре жене Элуа Ватбле тоже плохо спалось на рассвете. Ей все мерещилась Лоосская тюрьма.

В Карвене Катрин Бокет, как обычно, сунула завтрак в карман Гаспару, пока он пил кофе. — Ничего не скажешь, богатое одеяло! — заметила она, взглянув на вчерашнюю покупку. Вчера, в четверг, впервые после воскресенья, была тревога, и Бокет не пошел на шахту. Все предыдущие дни работали нормально. А вчера, когда он трудился над укреплением погреба, в дверь постучали. Это оказались два английских солдата. В тот день Карвен кишмя кишел англичанами. Никто особенно не удивлялся, они торчали здесь всю зиму. И эти двое были даже старые знакомые: они стояли на квартире поблизости — один был длинный, тощий, а другой низенький, звали его Арчи. Французские солдаты всегда ворчали, что томми[659] слишком много платят, а посмотреть поближе — такие же они люди, как и мы грешные. Они выучились по-французски в Карвене, и речь их представляла дикую мешанину из английского языка и местного наречия. Проходя через Карвен, они зашли к Бокетам и предложили Катрин купить одеяло. Что это? Им деньги нужны? И просили-то всего двадцать франков. Гаспар сказал, что это военное имущество, — как бы потом не было неприятностей… Ничего не будет, одеяло их собственное. А зато какое одеяло! Таких здесь не увидишь, чисто шерстяное и шелковистое! Ясно было, что они не хотят таскать лишнюю тяжесть, а потом, в чужом месте спокойнее иметь при себе деньги. Что ни говори, а это дурной признак.

Итак, Гаспар, как обычно, еще в темноте с обушком на плече прошел через поселок, как обычно, переоделся, взял в ламповой шахтерскую лампу, пошел наверх ее проверить, вместе с остальными направился в спусковую, потом в клети спустился в штольню. Ух, какой ледяной ветер! Никогда к нему не привыкнешь. Бригада старалась шагать как можно быстрее, под землей надо было пройти около километра, и чем дальше, тем становилось теплее. Только очень быстро не зашагаешь: по коренному штреку[660] проложено два ряда рельсов для мотовозов[661], которые доставляют полные вагонетки[662], а возвращают пустые. На конечных пунктах стоят подручные, которые их принимают и отправляют обратно. Внизу штольня суживается, до прихода утренней смены вентиляционный механизм выключен, и здесь уже жарковато. Возле подручного, который стоит на погрузке, обычно дожидались тех, кто спускался в других клетях. Ждать приходилось минут десять-пятнадцать, так как штейгер или старший в забое всегда задерживался. Тут-то и начинались самые разговоры, тут каждый с пеной у рта отстаивал взгляды своей газеты. Но теперь газеты не приходили. В одной смене с Гаспаром работали поляки, их старались использовать против наших. Если пропадал инструмент — кирка, пика отбойного молотка[663] или же обушок, которые обычно прятали среди породы или за досками крепежного леса, штейгеры обязательно сваливали вину на поляков. И так уж унизительно, что со своим братом-горняком надо было держать ухо востро — из-за штрафов, — ведь за каждый пропавший или попорченный инструмент администрация отнимала у человека последний кусок хлеба. Это у них система — натравливать нас друг на друга… От штейгера только и слышишь, что про поляков! Это на руку администрации.

Гаспар разговорился с двумя поляками, оба худые, бледные, ей-богу, даже уголь на них кажется чернее! Один из поляков — парень лет двадцати — ухаживает за невесткиной двоюродной сестрой. По воскресеньям он надевает свой национальный костюм, весь расшитый, с широкими рукавами, и такую странную шапку. А вот и старший в забое, — все наверх, тревога! Бомба попала в шахту № 3 в Уаньи. Надо предупредить тех, что в забое… Пока товарищи спешат к выходу, Бокет обходит штольни, созывая уже приступивших к работе. Так он отшагал под землей не меньше двух километров… А когда выбрался на поверхность, ему представилось невообразимое зрелище.

Над лесом, со стороны Уаньи и Либеркура, поднималась, уходя клубами