я куда увереннее командовал бы своим корпусом в районе Вильно. А теперь вот выяснилось, что на виленском направлении обстановка сложилась такая же тяжелая, как и у нас…

Сознание, что командование и штабы других армий фронта находятся примерно в таком же положении, как и мы, заметно изменило поведение командарма. Он стал менее угрюмым и замкнутым. Грубые нотки в обращении с окружающими исчезли. Надо сказать, что перемена в настроении командарма в какой-то мере коснулась и меня, и Федора Ивановича Шлыкова.»

Это Коробков разоткровеничался, когда со штабом, якобы, вышел из окружения. В окружении они не были, конечно, ни часа. Их немцы не успели окружить. Скорости немцам не хватило.

Выдвинули его… Как бы этот его монолог не казался диким, но у меня такое было. Даже с моим одним непосредственным начальником, тоже на генеральской должности. Тоже был крутым и разговаривал только командным голосом с подчиненными. Пока не пришла «война».

— Петр Григорьевич, разве они не знали, что я в таможенном деле еще не разбираюсь?

Да-да, «они» не знали, а ты сам знал, когда на генеральскую должность соглашался в той структуре, о которой ты понятия раньше не имел? За уши тебя притащили? Теперь тебя нужно простить за всё, что ты накомандовал? Может, еще и наградить?

Но это не совсем к Коробкову относится, который полком командовал еще в 1924 году, в 1936 — дивизией, в 1939 — корпусом, армию получил через два года командования корпусом. Может, его надо было 10 лет перед войной тренировать на армии? Может, потому не справился, что опыта было мало?

А вот известный товарищ Константин Константинович только за год до войны стал командиром корпуса, а всего через месяца 4 после начала войны принял армию и ничего, справился. Да еще как!

Гражданин Коробков, а когда вы заходили в театр и там все военные вскакивали по стойке «смирно», а дамы восторженно вздыхали — какой красивый генерал! — вы тогда чувствовали, что справлялись?

Конечно, когда Коробков узнал, что в Могилеве уже работает Ворошилов и он начинает из тех войск, которые бросили эти «неопытные» генералы, сколачивать части и строить оборону, да сама фигура Ворошилова… здесь уже оставалось только жаловаться на то, что тебя рано назначили. Что это не ты виноват, а те, кто тебя, неопытного, поставили… Ага, подставили.

Когда Климент Ефремович увидел из Могилева, что эта струсившая генеральская шваль натворила, как свидетельствует Мамсуров, он сказал:

«Ну что же, придется готовиться и перейти к старой русской пословице — допустить до Можая, а от Можая гнать при этом.»

Сволочи!..

* * *

…Мой дед мне много рассказывал о Ворошилове, о том, как Климента Ефремовича в войсках любили. Я не помню уже подробностей того, что Павел Карпович говорил мне о Тухачевском, с которым ему пришлось пару раз сталкиваться, но запомнилось — хам и барин. Мой дед не был генералом, в 30-м году закончил службу старшиной-сверхсрочником, поэтому у него мнение было о Тухачевском с низов, так сказать. Не любили красноармейцы этого «Страдивари».

Уже более зрелым человеком, перечитывая «Пройденный путь» Семена Михайловича Буденного, я понял, почему Михаил Тухачевский так закончил жизнь. В книге Семена Михайловича красочно описана первая встреча с будущей жертвой репрессий. Тогда Буденный и Ворошилов, разгромив основные силы Деникина на Северном Кавказе, приехали в штаб фронта и увидели впервые своего командующего. Нарвались на хамскую выходку. Я не буду здесь пересказывать эту сцену, лучше прочтите ее у Семена Михайловича. Только присутствие и вмешательство Серго Орджоникидзе тогда спасло, подозреваю, этого поручика, выскочившего в комфронтом, от конкретных люлей по хамской барской роже.

Если у вас есть хоть какой-то жизненный, служебный, административный опыт, то вы со мной согласитесь: хам-начальник всегда трус. Абсолютно всегда. Исключений вообще не бывает. Психологи знают этот феномен, когда грозное с виду тело при первой же более-менее серьезной опасности, когда надо на себя ответственность брать и нести ее, сразу превращается в тряпку.

Поэтому Михаил Николаевич, едва попав на фронт, чуть ли не в первом бою, угодил в плен. А поведение его во время польской компании — особенно показательное. Когда он получил известие о разгроме своих войск (штаб его от театра боевых действий был настолько «близко», что известие пришло, когда Пилсудский его армии уже шинковал, как капусту), то забился в свой вагон и несколько дней… переживал, никому на глаза не показываясь. Это трусость.

И немцы его вербанули потому, что он был трусом. Подробностей вербовки мы не знаем, конечно, но у меня хватает опыта представить, как оно было. Сведений о моральном разложении, как тогда говорили, Михаила Николаевича, хватает. На аморалке немецкая разведка его и прихватила. А трусость не позволила отвергнуть вербовочное предложение.

И как только его арестовали, после первого же допроса это дрожащее от страха тело поплыло, сдало всех подельников и собственноручно, в подробностях, написало, что он планировал по заданию немецкой разведки.

Выше уже были слова Сандалова о грубости с подчиненными командующего 4-ой армии Коробкова. Которая сменилась — «на мои плечи взвалили непосильный груз командарма». Начал плакаться этим же подчиненным, на которых раньше покрикивал. Омерзительнейшее зрелище — опустившийся из-за страха от предстоящей ответственности начальник, командир, который теперь ищет оправдание в том, что его ошибочно выдвинули. Вышестоящее руководство виновато. Это тело считало себя военным. Наверно, оно само пощадило бы рядового бойца-дезертира, который тоже стал бы плакаться, что его ошибочно военкомат призвал, потому что у него плоскостопие и тонкая душевная организация, неспособная вынести грохота рвущихся снарядов?

А потом Сандалов в Могилеве увидел и Павлова:

«Под Могилевом встретили два броневика и легковой автомобиль, именовавшийся в просторечии „эмкой“. Мелькнула мысль: „Уж не командующий ли фронтом едет?“ Действительно, это был генерал Павлов. Он осматривал позиции в районе Могилева. Меня поразили происшедшие в нем изменения. Это был уже совсем не тот самоуверенный человек, каким я привык его видеть. Павлов как-то осунулся, сгорбился. Голос стал тихим, в глазах светилась тревога. Чувствовалось, что теперь ему самому стало ясно, насколько непосильно для него командование фронтом, да еще в такой сложной обстановке.»

Такая же картина. Орёл стал мокрой курицей. Вполне правдив Мамсуров, когда описывал, как этот «орёл» порывался облизать сапоги Ворошилова. Простите, мол, неспособного фронтом командовать. Так-то я парень ничего себе из себя, только с фронтом не справился.

Не справился с фронтом? Осознал, что натворил? Так возьми в руки винтовку, иди на передовую в окоп, умри,