публики состоит в том, что без ведома и без ее пропуска он вошел в литературу с черного входа, без условленного обряда инициации, без сдачи анализов на “голубую кровь”»…

Стиль, качество – этими аморфными и умозрительными категориями до сих пор оперируют, чтобы высокомерно и снисходительно вновь и вновь изобличить «новый реализм».

«Искусство – цветущий беспрепятственно и дико куст, где и шип зла, и яркий цветок, и бледный листок». Другой вариант – это когда садовник искусственно очерчивает его контуры и подгоняет под нужный формат, делая несвободным, проектным и геометричным или пытается поэкспериментировать с генетикой. Этот дикий куст и есть мерило эстетического.

Свой манифест молодой писатель завершил фразой: «Надо сказать просто: литература неизбежна».

Эта лозунговость оправданна. По прошествии времени Сергей Шаргунов вовсе не открещивается от «нового реализма». Он и сейчас формулирует его как «пароль для того свободного поколения, которое преодолело унылый бред старопатриотов и старолибералов. Мы любим свою страну и не боимся быть вольнодумцами. В литературе “новый реализм” – серьезность, социальность, искренность, пришедшие на смену стебовым экспериментам (пускай часто талантливым). Жизнь, в том числе жизнь литературы, сложнее определений. Но определение “новый реализм” всё же точное и смелое, и никто точнее пока не подобрал».

Певец «замечательного десятилетия» девяностых Андрей Немзер менторским тоном отчитал Шаргунова за его дерзость, за его манифест. По словам корифея, когда Сергей в «Отрицании траура» «соловьем заливается про “агонию постмодернизма” (имен, кроме Пелевина, Сорокина и Акунина, разумеется, нет), “новый русский ренессанс” и столь же “новый реализм”, становится стыдно. Не за прозаика (кто молод не бывал!), а за тех опытных (и куда более аккуратных в собственных суждениях) профессионалов, что пестуют подобное словоблудие, дают индульгенции на “правильное направление” и невольно приучают сравнительно молодых литераторов к безответственному “учительству” и самоупоенному высокомерию» («Почти без гостинцев»). Довольно предсказуемая реакция представителя той самой «качественной» литературы, которая через снобистский лорнет смотрит на всё прочее.

«Хочу писать безоглядно, магично, честно, разворачивать человека, как рану, и ослепляться чудом. Ага, в тексте случается звуковой дискомфорт. Скрежет железа, визг тормозов, скрип зубов, звон стекла. Но дело не в одних этих романтических звуках, я замечал, что там, где хочется впечатать телеграмму в сознание читателя, мелодика делается сгущенной. Например, нужно поделиться болью, и прибегаешь к чему-то вроде шифровки ада, согласная буква царапает о согласную: жжщвгз… Образ смерти, проведенный через синтаксис. А вообще, литература должна входить в человека и жить, как неразорвавшаяся мина (видел раненого с такой миной в Цхинвале). Литература тогда литература, когда изменяет состояние. Надеюсь вонзать в читателя новое», – сказал Сергей Шаргунов в интервью газете «Книжная витрина».

В том же интервью он говорит о романе «Птичий грипп», но слова можно воспринимать за писательскую стратегию в целом: «Ищу способы, предельно адекватные, искренние перед собой и временем, чтобы давать картинки жизни. Нежная или нахрапистая проза 70-х и 80-х, трогательно скопированная, кажется мне фальшивой, распадная 90-х – вчерашний день. Синтез вышел».

Он преодолевает фальшивое и распадное. Отрицает траур. Идет по пути к свету, к чуду.

Если в «Отрицании траура» Сергей говорил о «новом ренессансе», то, например, в 2011 году, после присуждения «Букера» роману Елены Колядиной «Цветочный крест», он вновь стал проводить параллели с началом ХХ века (http://magazines.russ.ru/voplit/2011/3/sh7.html). Выбор «истеричного» романа Колядиной демонстрирует, что «Русская литература – как впечатлительная женщина. Истерика – отзвук приближения грозы. Давящая духота провоцирует безумие». И тут же вспоминает «художественную среду» перед 1917 годом: «Истерика за чертой предельной усталости. Бешеный “иноязык” как ответ на исчерпанность слов. Суицидальный прыжок из высокой тюремной башни».

И здесь же: «Герои новой прозы – от Садулаева до Рубанова – лишние в теперешней реальности, ей чужие и враждебные – от бомбиста до бомжа. Такие экстремальные герои – тоже признак застоя, омертвения главных тканей социума».

Утверждая, что авангард Колядиной «попахивает большой кровью», Шаргунов приводит слова бомжа с Киевского вокзала: «Россию надо выдумать заново».

Чтобы попытаться сделать это, он сам с головой окунается в политику.

Испытание чудом

Повесть «Чародей», вышедшая в журнале «Континент» (№ 135, 2008), стала первой заметной публикацией Шаргунова после возвращения из эмиграции в большую политику. Чуда не произошло. Юный и немного наивный «волшебник» был цинично исторгнут, как инородное, внеструктурное тело, из тучной плоти легитимной российской политической массы.

«Осенью 2007 года произошёл сенсационный взлет Шаргунова-политика – включение его в первую тройку от партии “Справедливая Россия” на выборах в Госдуму. Казалось, молодой человек вот-вот получит заветный мандат и начнет творить законы, бороться за справедливость на федеральном уровне или же погрузится в сытую спячку. Но буквально через несколько дней произошло низвержение Сергея Шаргунова с политического олимпа – исключение из тройки да и по сути изгнание из “системной” политики», – писал Роман Сенчин в рецензии на повесть («Простая схема», http://www.litrossia.ru/archive/item/2830-oldarchive).

От Сергея многие ждали большого текста, в котором он жестко и правдиво покажет закулисье современной российской политики. Он и сам намекал, что пишет об этом.

Тогда, в ситуации «запрещенного» человека, которого «почти не пускают на телевидение, не дают площадки для диалога с аудиторией», Сергей собирался писать автобиографический роман, в котором «найдется место не только страданиям – будет и любовь, и сладкие краски, и бешеная энергия, и ловля счастья». «Это будет вещь, быть может, сродни роману “Голод” Кнута Гамсуна – о скитаниях и одиночестве человека, который, даже будучи оплеванным и вытесненным, продолжает жить и не желает гнуться», – говорил он в интервью, а также о том, что готова уже первая часть.

Но в итоге ограничился повестью, где не пошел в лобовую атаку, которую можно было бы воспринять за сведение счетов, а вполне иносказательно показал преодоление искуса политического наркотика, избавление от зависимости от него.

Герой «Чародея» москвич Ваня Соколов (имя как в сказке, отметил однажды его босс-депутат) понял, «что влез не туда», что блуждал в тамбовских лесах бизнес-политики и всё больше терял себя. Но это не смирение с судьбой, не опускание рук, а скорее важный этап понимания, избавления от наива и личное преображение, освобождение от чар, от сна. По мнению того же Сенчина, эта повесть написана на порядок лучше других произведений автора – «Как меня зовут?» и «Птичий грипп».

В том же «Птичьем гриппе» фигурирует похожий на орла русский писатель Иван Шурандин – авторская проекция в тексте, в орлином взоре которого читалась гроза, а в корне фамилии всё тот же боевой клич «Ура!».

Соколов к какой-то мере – новый Чацкий. Он становился «рабом фона», каменел, как под взглядом Горгоны, запускал внутрь себя «змею цинизма»,