Такое функционирование сексуальности характерно для дискурсивных практик, в которых фаллос, по определению Жака Лакана, выступает как «привилегированное означающее».

Согласно номадической логике, объединяющей насилие и сексуальность, индивид, по отношению к которому осуществляется половой акт, подвергается дискредитации, «опускается», а тот, кто его совершает или способен совершить, удостаивается уважения, почета и репутации «человека чести». Этот тип сексуальных политик идеально моделируется в условиях тоталитарного тюремного заключения, в сталинской «зоне», где человеческая жизнь рассматривается как ничто или не-Всё. тогда как мужская честь (по аналогии со «славой козацкой» – в терминах запорожцев) – как «Всё». На базе этой ценностной иерархии сообществом внутри себя решается политическая проблема: как организовать порядок и дисциплину в группе преступников-рецидивистов, потенциально ориентированных на состояние анархии. Благодаря использованию коллективных сексуальных политик неформальным лидером («паханом») в «зоне» становится не просто самый физически сильный заключенный, а самый «достойный» – самый отчаянный, не боящийся смерти, не знающий пощады и не ценящий жизнь другого. Стандартная модель социальной стратификации «зоны» – «блатные», «приблатнен-ные», «мужики» и «петухи» («опущенные») – использует аффекты, в которых секс тождественен изнасилованию и служит знаком «опущения». В сообществе данного типа сексуально «опущенный» индивид юридически мертв, а право на убийство подтверждается правом на сексуальное насилие. Эта же логика лежит в основе риторики гоголевского Тараса Бульбы, аргументирующего свое право на убийство сына. В представлении козацкого сообщества сексуальность служит подтверждением отношений субординации, заключенных в отношениях родства. Поскольку власть начальника, отца распространяется на жизнь подчиненных, право на сексуальные отношения рассматривается как право на жизнь индивида. В форме императива это означает: «Я имел сексуальные отношения с твоей матерью, значит – я могу тебя убить». Поэтому когда старый козак говорит Андрию: «Я тебя породил, я тебя и убью», взрослый сын ему безропотно подчиняется и позволяет себя убить.

Данный тип коллективного эроса – это мужской гомосексуальный эрос, так как он регулирует социальные отношения в группе мужчин посредством особого механизма сексуальной дискредитации. Функционирование этого механизма исключает интимные сексуальные отношения с женщинами, как исключается им всякий половой акт, который не служит знаком «опущения» индивида. Прецедент политически нейтрального секса рассматривается группой как грубое нарушение коллективного права, позор для сообщества в целом. Описывая процедуру наказания у запорожцев за любовные отношения с женщиной, Пантелеймон Кулиш рассказывает, что запорожцы, проведав о проступке своего товарища, пошли к кошевому атаману со словами: «Какой нам стыд делает Ногаец [прозвище козака. – И.Ж., С.Ж], пане батько! повадился ходить к пономарихе, словно пес какой!»[489] В ответ кошевой тут же распорядился выследить козака, занимавшегося любовью, а затем подвергнуть обычному в таком случае наказанию – битию палками у столба до смерти.

Иначе оценивались у Козаков гетеросексуальные отношения, завершавшиеся убийством женщины. Такие случаи рассматривались как образцы мужественного поведения и воспевались в козацком фольклоре. В одной из козацких песен, пересказанной у Шевченко («У тієї Катерини …»), козаки-соперники вместе убивают свою возлюбленную Катерину, а после этого братаются и уезжают в Сечь.

Примером подлинно козацкого отношения к женщине может также служить воспетый в известной народной песне жест. Ритуал убийства женщин был – по аналогии с донскими казаками, в знаменитой песне которых атаман донских Козаков Степан Разин бросает за борт ладьи свою возлюбленную – персидскую княжну и у яицких Козаков, у которых существовал обычай убивать своих жен и детей перед тем, как выходить в опасный военный поход. Легенда рассказывает, что этот обычай прекратился лишь тогда, когда красота одной из женщин – жены атамана Гугни не побудила его отказаться от такого варварства, так что долго после этого поколения уральцев, происшедшие от яицких Козаков, пили в память прекрасной Гугнихи, говоря: «Не была бы так хороша бабушка Гугниха, не было бы и нас».[490]

Убивая женщин, с которыми они вступали в сексуальные отношения, козаки восстанавливали таким способом изначальное и приоритетное для их сообщества значение сексуальности как способа сохранения мужского братства, как необходимого условия существования их сообщества. В этом их сексуальные политики принципиально отличались от сексуального поведения русских солдат, у которых политики трансгрессивной сексуальности уже утратили свое социоконституирующее значение. Если мы проанализируем различия сексуального поведения запорожского войска и российского царского войска в период их совместного похода в Белоруссию в 1655-56 годах, то мы увидим принципиальные отличия в обращении с женщинами, свидетельствующие о различии коллективного эроса, лежащего в основе их военных организаций. Так «государевы ратные люди» при выборе сексуального объекта и устройстве своей сексуальной жизни на захваченной территории обычно вели себя следующим образом: они конфисковывали женщин у местного населения, забирали их с собой и коллективно использовали до поступления особого распоряжения царя – отдавать женщин их мужьям и семьям обратно. Среди собрания государственных актов Российской Археографической Комиссии, относящихся к этому периоду, сохранилось большое число соответствующих крестьянских челобитных царю типа: «о разграблении их государевыми ратными людьми и о дозволении им разыскивать захваченных своих жен и детей по государевым таборам и боярским полкам».[491] Как правило, царь, находившийся в это время при войсках, давал положительную резолюцию на такого рода ходатайства, повелевал «полон сыскивая отдавать» и даже иногда приказывал наказывать виновных в захвате женщин.

Иначе строили свои отношения с женщинами в период похода запорожские козаки. Кроме грабежей, в которых они значительно превосходили русские войска, они также забирали подходящее им мужское население деревень в козаки, а женщин убивали. В архивных материалах сохранились многочисленные государевы грамоты к козацким гетманам и полковникам с требованием строго запретить своим людям «жечь деревни, побивать и сечь до смерти женский пол, девиц и малых ребят».[492] Почему этого делать нельзя, козаки не могли понять, а царь не мог им объяснить и не находил никакого другого рационального аргумента, кроме того, что «нам, великому государю, со всеми нашего величества ратами в здешних местах зимовать».[493] В результате между московскими и козацкими войсками росла стена недоверия и неприязни, которая впоследствии стала приобретать этнический характер.

Подчеркивая эротический характер отношений, связывавших членов запорожского товарищества, Гоголь в «Тарасе Бульбе» верно схватывает гомосексуальную природу Сечи, которую он в тоже время идеализирует, изображает как особую форму воплощения платонического идеала мужской солидарности. При этом Гоголь в духе традиций литературы романтизма не отмечает у Козаков связь политик сексуальности с практиками насилия внутри их сообщества и поэтому неверно интерпретирует социальную функцию украинской женской жертвы. В действительности же, козаки убивали женщин не потому, что те не интересовали их в качестве сексуальных объектов, а потому, что именно женщины репрезентировали в их представлении отношения сексуальности, которые были другого