Другими словами, политическое революционное действие бывшего коменданта палаточного городка «оранжевых» на харьковском «майдане», как и действия «похуистских» героев его прозы, радикально не было, как оказывается, связано с традиционными категориями политической ответственности или политической цели (избрание нового президента, политические и экономические репрессии в целях перераспределения власти или ре-приватизация Криврожстали и т.д. и т.п.). Другими словами, неизменно и верно оставаясь в рамках политической концепции «перманентного похуизма» никакой другой политической, кроме цели перманентного имманентного наслаждения, данный революционный проект и не ставил. Но именно эта радикальная политическая стратегия, в отличие от политической стратегии Юрия Андруховича, навязающего украинским народным массам высокую культуру и элитный («буржуазный») национализм, оказалась, как уже было сказано, наиболее политически эффективной, соответствуя современной актуальной политической практике имманентного революционного наслаждение масс, или, в терминах Алена Бадью, динамизму народа, а не динамизму нации. Именно поэтому в своем послереволюционном романе Anarchy in the Ukr Жадан описывает «Оранжевую революцию» как процесс формирования прямо на городских площадях больших альтернативных, гетерогенных и революционных сообществ, прямо на площадях в палатках проживающих свою жизнь и радикально и нетрадиционно осуществляющих в них свои повседневные революционные функции, нарушая при этом социально-классовые иерархии, привычки и нормы (в том числе и порядок гегемонной маскулинности, интенсивно воспроизводящейся гендерным порядком в Украине в постсоветский период).

В контексте общей политической стратегии проблему деконструкции традиционной украинской маскулинности Жадан также решает более радикально, чем Андрухович: если у Андруховича деконструкция осуществляется в форме пародии на национальную гегемонную маскулинность, то у Жадана репрезентация украинской маскулинности осуществляется не только вне конструкции гегемонной маскулинности, но и вообще вне конструкции гендера.

В то же время неожиданным парадоксом революционных романов Жадана оказывается то, что его герои, отсылая к традиционной топике инфантилизма, остро нуждаются в фигуре харизматического лидера (такого, например, как сталинский маршал Жуков и др.). Главной политической проблемой для них на фоне доминации в современной украинской политике так называемых «мягких» структур маскулинности (любящего, как известно, пчел и детей нового президента Ющенко, например) оказывается, как показывает Жадан, дефицит потентного архаического Отца, существующего, к сожалению, в нашем символическом никогда не актуально, но исключительно ретроактивно. Именно поэтому Жадан и его друзья в романе Anarchy in the Ukr, изданном после событий первой украинской майданной революции, не удовлетворившись новым актуальным политическим пантеоном, устраивают ностальгическую меланхолическую экспедицию по местам «боевой славы» такого ретроактивного харизматического героя украинской культуры как известный анархист «батька Махно».

Или … сами занимают его место. Ведь именно так и поступают сегодня ведущие украинские интеллектуалы Сергей Жадан и Юрий Андрухович, реализующие себя не только как интеллектуальные, но и, как уже было сказано, актуальные лидеры украинской нации, оба успешно функционируя как популярные шоумены в современной Украине: как организаторы рок-концертов и других успешных массовых перформансов.

Глава 8

«Трахать женщин и строить нацию»: политики сексуальности в эпоху козачества[476]

Украинский козацкий номадизм и политики сексуальности

Вплоть до конца 18-го столетия обширные степные территории на юго-востоке России, составляющие большую часть территории современной Украины (от слова «у-крайна», «у края»), практически не были заселены оседлым населением и представляли район перемещений различных кочевых племен: крымских и ногайских татар, калмыков и др. Во второй половине 14-го века, сюда начал возростать поток беженцев из соседних славянских государств, которые создавали небольшие поселения (хутора) первоначально в основном на правобережье Днепра. Из среды этих беженцев впоследствие возникли знаменитые украинские козаки, прославившиеся своим стремлением к независимости, воинственностью и общественным устройством, сочетавшим элементы анархии и строгой военной дисциплины.

Важное значение для придания украинскому козачеству легального статуса имела попытка польских королей, начиная со Стефана Батория, организовать Козаков как военную силу для защиты южных польских границ от татарских и турецких нападений. При этом небольшая часть Козаков стала числиться на королевской службе, была внесена в особый список (реестр) и получала жалование и освобождалась от налогов за сам факт проживания на опасной пограничной территории.[477] Польское, а затем российское правительство хотело видеть в козаках своего рода передовой форпост оседлости и христианского сознания, служащий защитой против кочевников. Однако на практике это выглядело иначе. Козацкие атаманы и их выбранные случайно и временно начальники (гетманы) постоянно братались с «татарскими цариками» и вместе с ними совершали набеги на польско-украинские города, села и монастыри. Из «иностранного» состава козачества наибольший процент составляли татары, а у татар, в свою очередь, существовали свои козаки – белгородские, перекопские, азовские, нередко имевшие славянское имя и происхождение. Поэтому идентичность Козаков была близка идентичности кочевников, номадов, издревле населявших причерноморские степи.

Образ жизни, наиболее приближенный к кочевому, вело запорожское козачество, центром которого было военное поселение Сечь на островах в районе днепровских порогов. Важную роль в жизни запорожцев играла река, с которой были связаны основные способы добывания пищи – охота и рыболовство, а также основной способ ведения войны – морской набег. Для набега они использовали особые грубо сооруженные 50-60-ти местные весельные лодки – чайки, которые козаки изготовляли из стволов липы и ивы за короткий отрезок времени. Успех набега на лодках достигался за счет быстроты и малозаметности козацких судов, которые, крадучись, проскальзывали ночью мимо турецких сторожевых галер и внезапно появлялись у прибрежных городов. Особенно славились запорожцы своим умением прятаться в степных травах и камышах, из-за чего их прозвали «камышатниками». Вынужденные в ходе военных действий постоянно затаиваться, маскироваться, а также искусно убегать и прятаться, козаки мастерски овладевали степным и речным ландшафтом, подражая степным зверям, птицам, змеям и рыбам, «как это делали, – по словам историка, – лихие предместники Запорожья, печенеги и половцы, – их Змей Тугарин, их Боняк Шелудивый, с которыми бывало переговаривались криком и зыком, как братья родные, дикие звери степные». [478] Поэтому военная стратегия запорожцев мало чем напоминала стратегию западных военизированных сообществ сходного типа, с которыми обычно сравнивали Козаков: литовских и мальтийских рыцарей, вольных стрелков Чарльза Седьмого, военных колоний Спарты, ранних греческих государств, республик флибустьеров и т.д.[479]

Хотя украинские козаки периодически вступали в официальные отношения с властями соседних государств – заключали договоры, военные союзы, посылали и принимали посольства – их внешнеполитические связи были крайне нестабильны и носили непостоянный характер. Даже на фоне общей непрочности взаимных обязательств и договоров между госудаствами региона в этот период козаки выделялись особой ненадежностью и неисполнительностью в отношении взятых на себя обязательств. Заключив союзнический договор, козаки тут же начинали его нарушать, утвердив о себе у соседних государств славу ненадежных союзников, предателей. «Они хороши