Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь же, подобно зернышкам мака, которые малы и ничтожны, но, будучи посеяны, прорастают и превращаются в роскошные, пламенеющие цветы, произросло новое простонародное учение Бааль-Шем-Това,[110] спасшее еврейские народные массы от распутства, вероотступничества и духовного заката и слившее все тлеющие искры в одно новое трепещущее горячей кровью воодушевление перед лицом еврейского Бога и еврейской вечности, воодушевление, подобного которому не было с тех пор, как Талмуд был завершен и застыл в своей холодной разумности…
Здесь, в Подолии, из уст в уста передавались истории о новом трепещущем свете, об отблеске учения Бешта и его духа, только еще светлее, еще благороднее, еще возвышеннее… И воплощал в себе образ всего этого бледный задумчивый молодой человек. Его звали реб Нахман. Он был из Брацлава.[111] Молится вместе с птичками в лесу и с козочками в поле; а когда рассказывал сказку, то ее надо было изучать, как изучают Пятикнижие Моисеево. Каждую букву в его сказке можно было истолковывать…
На эти и другие достопримечательности натолкнулся здесь реб Йегошуа Цейтлин. Это были истоки еврейства совсем иного рода, еврейства, проистекавшего более из сердца, чем из головы, более от чувства, чем от холодного разума. После суетливого невежества и грубости еврейских общин, располагавшихся между Днестром и Прутом, Подолия показалась ему полуразрушенной лавкой с драгоценными обломками, цены которым не знал даже сам хозяин. Все это надо было разобрать, осмотреть, описать, попытаться сравнить с жестким, высохшим еврейством Белоруссии и Литвы — с еврейством Виленского гаона, с его рационализмом, последовательным приверженцем которого был до сих пор реб Йегошуа Цейтлин…
Но у него больше не было терпения. Оно исчерпалось. Беды и запутавшиеся после смерти Потемкина дела вымотали его. У него больше не было терпения на то, чтобы посетить здесь, в Подолии, свояка реб Ноты Ноткина реб Мордехая Леплера и ближе познакомиться с ним. Реб Мордехай переехал сюда несколько лет назад из Белоруссии для работы в больших наследственных имениях князя Чарторыйского. Со временем он разбогател и стал играть важную роль и в торговых делах, и в еврейском мире.
Нетерпение больше не позволяло реб Йегошуа Цейтлину оставаться ни единой лишней минуты в стране, в которой петербургская власть держала его, по сути, силой и заставляла его продолжать заниматься поставками для армии, которые давно уже ему надоели и опротивели. А о денежных убытках — нечего было и говорить.
Поэтому при первой же удачной оказии он вырвался отсюда, бежал в Бендеры и затем в Кишинев. Последние фуры с книгами и собранными им произведениями еврейского искусства были отосланы, а сам он в скорой почтовой карете отправился домой, в Устье, где по его указаниям и планам уже заканчивали строить дворец для него и синагогу-академию с библиотекой — для всех еврейских ученых его поколения.
3
Чем севернее продвигался по намеченному им маршруту реб Йегошуа Цейтлин, чем ближе он подъезжал к Минску, столице Белоруссии, тем жестче делался снег, тем холоднее становилось вокруг и тем чище был воздух. Радость нарастала в душе реб Йегошуа Цейтлина. Только теперь он почувствовал, что все больше и больше освобождается от забот и хлопот, мучавших его на протяжении многих лет. Как будто сам Грядущий мир, чистая духовная жизнь вышли ему навстречу вместе со свежим мерцающим снегом и омыли его от пота, пыли и грязи военных лет и ото всех унижений, которые пришлось пережить за последние два года, после смерти его покровителя. Новая жизнь мчалась ему навстречу, помахивая сосновыми лапами, покрытыми снегом, похожим на взбитые яичные белки. Теплый пар от дыхания забирался в его седую бороду, а потом медленно расползался в воздухе. Каждый вздох был мыслью, которая не хотела отделяться от теплого тела, не хотела исчезнуть в этой бесполезной бесконечности.
Большая община Минска уже тогда была главным очагом белорусского еврейства. И реб Йегошуа Цейтлин решил отдохнуть здесь, вдохнуть запах Торы, прежде чем отправляться в глушь, в деревню. Кстати, он хотел здесь, на месте, поближе познакомиться с сутью великого спора, разгоревшегося между богобоязненным еврейским миром и новой «сектой» хасидов, происходившей, видимо, из Подолии, откуда он, реб Йегошуа Цейтлин, только что приехал.
Эта секта, последователи которой подпоясывались кушаками, носили закрученные пейсы, корчили безумные гримасы во время молитвы, сами забивали для себя скот и птицу, а по субботам молились в отдельных миньянах, за последние годы сумела проломить стены всех твердынь Виленского гаона в Литве. Теперь они прорвались и в Белоруссию. Верховодил у них здесь какой- то молодой человек из Лиозно,[112] русоволосый, тощий, с быстрыми голубыми глазами. Говорили, что он ученик Межеричского проповедника.[113] Его звали Шнеур-Залман из Лиозно. И здесь, в Минской губернии, конфликт с хасидами зашел уже так далеко, что противоборствующие стороны начали доносить друг на друга русским властям… Это было отвратительно, гнусно! Пинского раввина, реб Лейви-Ицхока,[114] друга Шнеура-Залмана, тоже бывшего учеником Межеричского проповедника, довели до того, что он вынужден был бросить все, оставить насиженное место раввина и бежать из Пинска куда глаза глядят… Отвратительно, гнусно!
Глава двадцатая
Реб Мордехай Леплер
1
Прибыв на самую большую станцию в самом центре Белоруссии, реб Йегошуа Цейтлин узнал, что сват его компаньона реб Ноты Ноткина реб Мордехай Леплер находится проездом в Минске вместе с каким-то своим приближенным, которого он взял с собой в русскую столицу. Реб Йегошуа очень обрадовался, что у него будет возможность услышать от этого одаренного человека о том, что так сильно заинтересовало его в Подолии и в чем у него самого не было времени разобраться. Он знал, что реб Мордехай не слишком большой знаток священных книг, но умный и практичный человек, который из простого арендатора леса стал купцом первой гильдии. Такой человек, который много лет провел в загадочной, политой еврейской кровью, только что аннексированной Россией
