Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Реб Нота Ноткин, компаньон реб Йегошуа Цейтлина и главный поставщик Потемкина, скоро понял, что он сам, своими руками, рекомендациями, которые дал Аврому Перецу в Петербурге и реб Мордехаю Леплеру в Подолии, разрушил собственные дела: долги ему казна не выплачивала, его источники кредитов иссякли, поставки из провинций — остановились. Но было уже слишком поздно. Военно-морское министерство стало заправлять в императорском совете; и, как пожар, мысли о флоте охватили все русские умы, империя стремилась мобилизовать ради него все силы и все капиталы, которые еще оставались у нее после затяжной войны с турками. А тем временем одна часть старых еврейских предпринимателей разорялась, уступая место новым богачам. Дела поставщиков флота шли в гору, дела поставщиков сухопутной армии — под гору.
Однако и намека на зависть и ненависть не было в сердцах потерявших доходы богачей, как и ни намека на гордыню в сердцах тех, кто капиталы приобрел, хотя бы потому, что все они были связаны между собой, как четыре угла одного здания, — и в качестве людей, породнившихся через браки, и в качестве еврейских общинных деятелей. Правильнее было бы сказать: в качестве заступников, хлопотавших за еврейские интересы, потому что еврейские права тогда еще не существовали, а были лишь одолжения, вымоленные, выхлопотанные одолжения…
Они были связаны между собой, как четыре больших семейства: Ноткин, Цейтлин, Перец и Леплер. Поэтому каждый из них воспринимал новые предприятия и успехи другого как естественный рост молодых листьев на вечнозеленом дереве, рост, который заставляет опасть старые, наполовину увядшие листья. И никто ни о чем не сожалел.
Ведь это дерево было тогда ростком еврейской экономической и общественной жизни, которая едва начала организовываться в полуварварской, но, несмотря на это, чудесной и великой стране, обладающей неограниченными возможностями, — в екатерининской России.
3
Единственное, что еще мешало реб Мордехаю Леплеру в его восхождении высоко вверх, были получаемые им время от времени неясные вести из Петербурга о том, что его единственная дочь, его красавица, выданная против воли замуж за сына реб Ноты Ноткина, несчастлива. Поговорка, гласящая, что, мол, стерпится — слюбится, на которую рассчитывал реб Мордехай, не помогла. Время не залечило и не исправило того, что испортил он сам. Ему даже казалось, что Эстерка скрывает от него гораздо больше, чем пишет в своих письмах. Искать намеки, скрытые между строк, расспрашивать — на это у него не было времени. Волна неотложных дел уносила его все дальше и выше. И действительно, какое значение имеет по сравнению со всем этим «разбитое сердце» женщины? А если эта женщина — его дочь, что с того?.. Она небось все еще не может забыть, коза этакая, того своего учителишку с длинными волосами и даже не соображает, как ей и ему повезло, что они отделались от этого «берлинчика». Особенно повезло ему, реб Мордехаю: ведь без реб Ноты Ноткина, его свата, он ни за что бы не вознесся так высоко.
Потом вести о дочери из Петербурга стали становиться все горше… И вдруг: Менди, его зять, болен… Он полубезумен… Его везут за границу… Эй, это уже совсем никуда не годится!
Впервые реб Мордехай задумался над тем, что дочь несчастлива, на самом деле несчастлива, и над тем, что про Менди, его зятя, еще до свадьбы рассказывали гнусные вещи, но он, реб Мордехай, не желал слушать…
И он принялся торопливо переводить свои основные дела в Петербург, чтобы самому перебраться туда. Но прежде, чем реб Мордехай успел это сделать, пришла по-настоящему горькая весть о том, что Эстерка овдовела, покинула столицу с согласия реб Ноты и переехала со своим мальчиком в Шклов, где ее уже ждет тот, кого он когда-то выгнал из своего дома в Лепеле — Йосеф Шик, бывший учитель и нынешний аптекарь…
Это было для реб Мордехая сильным ударом — и для его отцовских чувств, и для гордости, и для планов относительно Петербурга: несчастье Эстерки доставило ему сильную боль, и в то же время его сильно обидело, что она собирается теперь поднять из шкловской пыли то, что он вышвырнул… И к тому же он боялся, что, как только Эстерка выйдет замуж за «чужого», он лишится дружбы и родства со своим великим сватом. Его решимость поселиться в Петербурге «на старости лет» поколебалась, причем именно в тот момент, когда казалось, что он вот-вот осуществит свою давнюю мечту, возникшую у него в тот момент, когда Менди Ноткин переступил порог его дома… Ведь Подолия, в которой он, реб Мордехай, так вознесся, была для него не более чем временным мостом, ведущим из Лепеля в российскую столицу. Как будто этого было мало, разгорелась война и перекинулась от Прута на Буг, и вся Подолия уподобилась кораблю без кормчего. Этот корабль швыряли волны, и никто не мог понять, кому он принадлежит: польскому пану, турку или русскому?
Но вот война закончилась. Подолия была отвоевана Россией, прежние наполовину закрытые границы широко распахнулись, и все товары и материалы, тянувшиеся из этой раньше наполовину польской, наполовину турецкой области, устремились потоком без препон и пограничных пошлин по двум впадающим в Черное море рекам: Бугу и Днестру.
Только теперь реб Мордехай полностью пришел в себя. До этого он был словно в чаду. Суматохи стало меньше, хотя дела укрупнились, жизнь пошла увереннее, а дороги стали короче. И вот он поднялся в одно прекрасное утро и сбросил с себя часть великого бремени, которое носил на себе, и передал его в надежные руки. Он забрал своих родных из Подолии и теперь направлялся с ними в Петербург в трех больших каретах. И не просто как какой-то купец, нуждающийся в покровительстве бывшего свата, реб Ноты Ноткина, или других больших людей, а сам по себе, как поставщик русского флота. А вез он с собой рекомендательное письмо не от кого иного, как от старого князя Казимира Чарторыйского к молодому князю Адаму Чарторыйскому.[128]
Это письмо имело очень большое значение, и не только для самого реб Мордехая, но и для всех евреев… Потому что молодой князь — способный и умный дворянин — учился в Петербурге в одном лицее с внуком императрицы, принцем Александром, и два этих лицейских товарища — польский князь и русский
