— Так плохо было?

— Наоборот, хорошо.

— А что в замке не нравится? Там твоё место, на ложе господина. Там твоя сила.

Иноземка вспыхнула, негодуя:

— Разве можно без любви? Ему мой титул нужен.

— Молчит, значит, — бабка фыркнула. — Боится быть отвергнутым. Не жди слов, Голубка. Смотри и всё увидишь.

Девушка вздохнула, думая о том, что было бы всё же лучше услышать. А вот это — «догадайся, мол, сама», может оказаться из области заблуждений. Понятно и гендерное воспитание сиятельного. Время суровое. Слабые и безвольные не выживают. Не являются ли для такого мужчины, как граф, произнесённые слова любви проявлением слабости?

— А вы совсем одна? — Наташа задала давно интересующий её вопрос.

— Была дочка, — старуха села на скамью, заворачивая пучок трав в тряпицу, подвигая госпоже. — Такая, как ты. И росточком не велика, и лицом пригожа. Ушла в лес и не вернулась.

— И не нашли её?

— Кто искать будет? Да и почуяла я, что неладное стряслось. Или человек лихой повстречался, или зверь лютый, — ведунья задумчиво смотрела на тлеющие угли, словно ждала пропавшую дочь. — Искала, долго искала… Не нашла… Ладно, Голубка, — она будто очнулась, — пора тебе, а то сегодня быстро стемнеет и дождь усиливается. Вижу, соловая совсем от варева. Одна пришла, что ли? Искать не будут?

Девушка затолкала травы в сумочку, доставая серебряную монету и кладя её на стол.

— Убери, Голубка…

Дверь, открытая пинком ноги, дёрнулась, ударившись о стену. Отскочив, пронзительно скрипнула, и тотчас была остановлена твёрдой мужской рукой. От невысокой широкоплечей фигуры в избе стало тесно. Гость, окинув быстрым взглядом присутствующих, остановил его на серебряной монете, ловящей слабые сполохи углей.

Кот, дремавший на руках девы, подпрыгнул, выгнувшись дугой. Прижав уши и вздыбив шерсть на загривке, зарычал, спрыгивая.

— Вот ты где, — он, махнув на животину, сграбастал кругляш, заталкивая его в мешочек на поясном ремне, останавливая взор на девице. И было не понятно, что он имел в виду: монету или госпожу?

Довольный голос незнакомца вывел её из оцепенения. Быстро же её нашли. Да, она говорила графу, что хочет зайти к знахарке. А монета? Для этого неандертальца что ли? И куда исчезла бабулька? Наташа заглянула за его спину:

— Во-первых, положите монету на место. Во-вторых, выйдите и подождите меня на улице, — она махнула ему рукой на дверь.

Мужчина гоготнул. Наклонившись над столом, упёр руки в столешницу, крикнул через плечо:

— Гуз, иди, глянь, она это или не она?

— Что ты так орёшь, не у себя дома, — в комнатушку ввалился второй мужчина, моложе и выше. — Давай быстрее.

— Сомневаюсь, — первый приблизил лицо к госпоже, обдав её стойким запахом чеснока, бегая прищуренными глазами по её украшениям. — Мелкая какая-то.

— Глянь сюда, — второй ткнул кривым толстым пальцем в серьги, — он и говорил, что иноземка. Иди за верёвкой.

Девушка замерла. Нет, эти люди не из охраны господина. Одеты не по-военному, без туник. Верёвка для неё? Похищение? Для выкупа или убить? Домик ведуньи в стороне от деревни и на помощь не позовёшь, никто не услышит.

От ощупывающего оценивающего взгляда и оглушительного рыка: «Быстро!», вздрогнула, входя в ступор.

Вспрыгнувший на плечо мужчины кот, запустил когти в его лицо.

Вой мужика слился с диким ором кота.

От сухого треска позади «гостя», тот неожиданно качнулся, подавшись вперёд, заваливаясь на стол. От повторного удара деревянным ведром по его голове, оно рассыпалось. Бабка, став вдруг прямее и выше, дрожащими губами пролепетала:

— Беги, Голубка, — кинулась к окну, бесшумно снимая ставню, — сюда.

Наташа еле протиснулась в узкое низкое отверстие, погружаясь в туман, как в молоко, не соображая, куда бежать. Сделав несколько шагов, натолкнулась на коня. Вскрикнула, шарахаясь в сторону и слыша за собой рёв: «Хватай суку!», со всех ног бросилась напролом через кусты.

Бежала, не чуя под собой ног. Цеплялась за выступающие из земли корни, падала, путаясь в длинном подоле платья, поднималась и бежала дальше. Сучья кустов цеплялись за волосы, царапая лицо, выстёгивая глаза. Ей чудилось за спиной прерывистое дыхание преследователей и их тяжёлый топот. В ушах пульсировал глухой стон: «Хватай… Суку… Хватай…»

В очередной раз, ударившись грудью о ствол дерева, обняла его, обессилено сползая на колени, прислушиваясь. Тихое шуршание убористого дождя поглощало окружающие звуки. Закрыла глаза, чувствуя, как по лицу скатываются капли влаги, как прилипло к телу мокрое платье, как сдавило горло сухой колючей болью. Она тряслась от пережитого страха. Зубы выбивали дробь. Беззвучно заплакала. Горячие слёзы смешивались с каплями дождя, не принося облегчения. Холод расползался по телу, парализуя.

Увидев рядом низкую ель, поползла под её ветви. Отпрянула, когда в бок ударилось пушистое упругое тельце. Запоздало выдохнула, узнав зайца. Вот, выгнала его из дома. Под ёлкой оказалось сухо. Свернулась калачиком. Хорошо, что есть зажигалка. Чуток переждёт и разведёт костёр, согреется. Её ведь будут искать?

Бабкин отвар хорошо знал своё дело…

Её искали…

Ведунья, вывалившись из окна следом за госпожой, сначала прытко ползла. Затем, услышав удаляющийся топот копыт, цепляясь за дерево, встала и на негнущихся ногах, поспешно направилась в сторону деревни. Совсем скоро на неё, чуть не затоптав, выскочили всадники его сиятельства. Падая в сторону, она махала руками, останавливая их.

Спешившийся граф, нетерпеливо дёрнул испуганную старуху на себя, гаркнул:

— Где она?!

Бабка, беззвучно открывая рот, обессилев от волнения и страха, трясла головой, выдавливая:

— Там… — махала руками в сторону избы, — грабежники заскочили…

Падая назад, узрела расходящийся клочьями туман, поглотивший всадников. Поползла следом, шевеля непослушными губами, стеная:

— Всевышний… Голубка…

Открытая настежь дверь, оскалившись чёрным беззубым проёмом, вызвала в душе господина мрачное предчувствие беды.

Заскочив в избу, всмотрелся в темноту, отбросив ногой дощечки разбитого ведра. Сдёрнув с топчана накидку, поднёс к лицу, судорожно вдыхая запах той, из-за которой потерял голову. Таша…

— Знахарку живо сюда! — не оборачиваясь, крикнул в пустоту.

Нервно подрагивая ногой, ждал, злясь на себя, что не доглядел за строптивицей. Глупая самоуверенная девчонка! Где ты теперь? В чьих руках? Жива или остываешь в придорожной траве?

Всклокоченная поскуливающая старуха в съехавшем платке, придерживаемая стражником за иссохшие плечи, не вызывала жалости. Хоть и понимал, что она не виновата, но ослеплённый яростью, готов был вышибить из неё дух: