Опять какое-то движение за муслиновыми занавесками. Госпожа Квилиен из Гриса вышла из-за ширмы и направилась к Рингилу, одной рукой вытирая буйные темные кудри. Не считая красного фланелевого полотенца на голове, она была совершенно голая. Она протянула ему свободную руку и…

Голая?!

Она проделала это с таким апломбом, беспредельным отсутствием волнения или стыда, что несколько секунд, пока Рингил не увидел перед собой протянутую руку, он просто не осознавал наготу как факт. Наверное, мужчина с более традиционными предпочтениями заметил бы ее быстрее – эти молодые груди, живот и бедра, выставленные напоказ, – но все равно он сомневался, что такой мужчина был бы готов к полнейшему безразличию, которое это создание проявляло к собственной обнаженности. Рингил знавал многих успешных шлюх, включая аристократок, и кое-кто действительно мог провернуть такой трюк, приди к ним в комнату правильный посетитель. Но у тех женщин в основе представления всегда был игривый взгляд, наклон головы и прочие интимные сигналы, сообщающие о том, каковы ставки в этой игре. Они пускали в ход собственные тела и демонстрировали свою доступность, в точности как полководцы выдвигают на поле битвы войска, и церемоний с приказами в этом деле было не меньше.

А эта женщина не пользовалась своим телом – светлокожим и хорошо сложенным – как оружием.

Госпожа Квилиен из Гриса носила его, будто дешевое платье, которое одолжила у подруги и накинула буквально минуту назад.

– Вы хотели меня видеть, – просто сказала она. – Итак, я здесь.

– Я… э-э-э… – Рингил механически взял протянутую руку и прижал к губам, пытаясь собраться с мыслями. Госпожа Квилиен из Гриса, определенно, сошла с ума. – Благодарю, моя госпожа. Но осмелюсь предложить, чтобы вы не были так, э-э-э, открыты, когда мои носильщики придут забрать ваш багаж.

– О, они мне не понадобятся. – Квилиен отняла руку и поднесла к лицу. На мгновение показалось, что сейчас женщина ее понюхает или лизнет, но потом она опомнилась. – Видите ли, я путешествую налегке.

Другой рукой она продолжала придерживать красное фланелевое полотенце на голове, будто пытаясь остановить поток крови из недавно полученной раны. Она улыбнулась Рингилу из-под тряпки и массы влажных волос, но в этом жесте было что-то отрешенное – словно Квилиен лишь недавно научилась улыбаться. Она наклонила голову, но движение было резким, неэлегантным, к тому же его сопроводил громкий щелчок. В зыбком свете Рингилу показалось, что красное полотенце действительно пропиталось кровью; тогда странное поведение дамы могло свидетельствовать о том, что какой-то жестокий удар по черепу повредил ей мозг. Она продолжала улыбаться, широко и бессмысленно. На зубах блестела слюна. Она будто глядела сквозь него на что-то еще.

Рингил ощутил краткий всплеск некоего чувства, принял его за жалость и вернулся к изначальному вердикту: это тронутая из провинциальной аристократической семьи, которая стыдится держать ее поблизости или отправить в какой-нибудь из новомодных дурдомов, что появились в Парашале после войны. Семьи, достаточно богатой, чтобы вместо этого оплачивать бесконечные паломничества по святыням и храмам, где исцеляют недуги – главное, подальше от Гриса.

Где бы этот самый Грис не находился.

– Вы совершенно уверены, что…

– Вы весьма добры, безымянный рыцарь. Но заверяю вас, что все вещи, необходимые мне в путешествии, будут в моей каюте, когда я в нее войду.

Возможно, у нее собственные носильщики. Пускай и воображаемые. Или…

Да какая разница? Все больше ощущая себя человеком, оказавшимся не в том месте, Рингил удовлетворился вежливым кивком.

– На рассвете, – напомнил он Квилиен.

– Да. На рассвете. – Это прозвучало почти рассеянно – ее интерес к нему, казалось, внезапно исчез. Она смотрела ему за спину и немного вниз. – А вам стоит уйти, потому что вас ждут. Было приятно познакомиться.

Она опять протянула руку, ладонью вверх, но как-то странно – словно думала, что рука принадлежит Рингилу, а не ей. Когда он взял ее руку и поднес к губам, Квилиен взглянула на него с равнодушным удивлением, будто понятия не имела, что ее конечность может так двигаться.

Рингил нацепил любезную улыбку, отпустил руку и поклонился. Поспешно вышел из комнаты в коридор. С удивлением обнаружил, что какое-то время не дышал.

Не то чтобы его особо тревожило безумие – Хойран свидетель, во время войны он повидал достаточно, чтобы привыкнуть.

А в Серых Краях оно было, по большому счету, ключом к выживанию.

Но где-то, в сраном провинциальном захолустье, достойном собственного владыки-аристократа, родственники Квилиен из Гриса ели, пили и спали под крышей имения, зная, что она блуждает по миру, пробираясь наощупь, насколько позволяет затуманенный рассудок, и каждый новый день ее жизни похож на ветхий гобелен. Они это знали, они это допустили, и жили с этим, как соучастники преступления, в богатстве и спокойствии. Возможно, они время от времени про нее говорили, напряженно и смущенно, и их бескрайнее самодовольство колыхалось, как океан под натиском шторма, обнажая рифы памяти и тревоги. Или, может, по приказу какого-нибудь патриарха, ее имя произносили только шепотом.

В любом случае они ее бросили, сочтя такую стратегию лучшей.

«По крайней мере, у нее есть пес».

Забавно: про пса он совсем забыл.

Когда они вернулись, его императорское сиятельство Джирал Химран II как раз устроил казнь предателей в Палате разоблаченных секретов.

По приказу Арчет Анашарала все равно доставили во дворец. Она знала императора с той поры, как он был мальчишкой, следила за его восшествием на трон – по-видимому, с меньшим количеством иллюзий, чем у остальных придворных, потому что лишь ее не шокировали начавшиеся чистки, – и она знала, что он потребует встречи с Кормчим, как только услышит о нем.

Может, даже казнь отложит.

Поэтому она – пусть и без воодушевления – отправилась прямо в Палату по украшенным статуями мраморным коридорам Салакского крыла императорской резиденции. Она шла, углубляясь в недра дворца, навстречу крикам, а жажда кринзанца резала нервы словно ножами. Гладкие стены стремящегося вперед коридора изгибались, мерцая тусклой роскошью – большей частью в приглушенных нефритовых и янтарных тонах, но кое-где виднелись яркие медные или черные прожилки, и повсюду были натыканы военные трофеи: картины и скульптуры, привезенные со всех уголков Империи, расставленные по нишам или прибитые к стенам в местах, которые для этих целей не очень подходили.

От полированного камня эхом отражались вопли и мольбы о пощаде, обгоняя друг друга посреди коридоров, кидаясь на Арчет из засады за углом, словно призраки побежденных мертвецов, каким-то образом застрявшие в мраморном сердце уничтожившей их империи.

Салакские каменщики и архитекторы, построившие Палату разоблаченных секретов – так гласила история, – совершили тихое самоубийство, выяснив, для какой цели используют их творение. Арчет тогда была ребенком и не знала наверняка. Когда она выросла, заподозрила куда более прагматичную подоплеку этой байки: его императорское сиятельство Сабал Химран I приказал убить мастеров, чтобы никто никогда не разузнал, какие архитектурные уловки и тайны они с такой любовью вложили в то, что построили.