А вам советую, бедная моя санитарка, в следующий раз достойную оплату наемным работникам предлагать. Особенно за щекотливые услуги. Бэзил, и ты поверил, что у нее муж – банкир? Она же уборщицей в поликлинике работает, унитазы драит. Доверчивый ты мой. Пропадешь без меня. Но ведь ты и не собираешься меня оставить, правда, любимый?

– Как – уборщица? – озадаченно спросил Карасев.

– Не обращайте внимания, Василий Михайлович, мы вам позже все объясним, – успокоила его Светка. – Хотя в жизни всякие случаи бывают. Я, к примеру, в свое время замуж за простого водилу собралась.

– А потом передумали?

– А потом оказалось, что он хозяин химкомбината.

– При чем тут деньги для Витюши? – встревоженно спросила Людмила.

– А еще она придумала, как лучше с Аниськой покончить, – победным тоном возвестил Тэдди. – Собиралась в петлю ее сунуть, накачав успокоительным под завязку, а детеныш и сам помрет.

В комнате повисла тишина.

Мимо «Лексуса» бочком протиснулась баба Валя Свешникова, едва не зацепив острием старомодного зонтика лакированный бок кроссовера. Прищурившись, попыталась высмотреть, кто там в салоне, однако зеркальные стекла не позволили. Пошла дальше с недовольным видом, что-то ворча под нос.

– Неудачно ты машину поставила, Свет. Аборигены могут обидеться, а обиженный абориген, он знаешь какой мстительный, – устало улыбнувшись, проговорила Людмила. – Я к вам в клинику в понедельник заеду. Нет, лучше во вторник. Ты отпросишься у самого главного, и мы к Анисье съездим, проведаем. И я вас познакомлю.

– Так я же самая главная и есть, ты разве не знала? – удивилась Светлана. – Мне Герман выделил капитал, чтобы я смогла развернуться. Думает, наверное, что я не догадываюсь, почему и зачем.

– И зачем? И почему?

– Чтобы не путалась я у него под ногами, когда он на комбинате рулит. В принципе, откупился, я скушала. Меня это потому в особенности устраивает, что он сам не путается у меня под ногами, с советами не пристает.

– Интересно живете.

– А то.

Увидев в свете слабого фонаря знакомую фигуру, показавшуюся в дверях подъезда напротив, Людмила заторопилась.

– Мне вон с тем кренделем переговорить надо. Пока, Светлан. Я побежала, а то ускользнет.

Подождав, пока «Лексус», пятясь задом, покинет двор, пошла через детскую площадку наперерез Витюше. Остановила его, стукнув кулаком в плечо.

– Ну, привет, Ступин, гад ты этакий, – и, не давая опомниться, продолжила: – Хочу порадовать, что гонорар за слив инфы тебе не светит. И мои верни, не заработал. Я жду, давай купюры.

– Э-э-э… Валерьевна… – заблеял Ступин, который, по всему видно, уже сообразил, о чем идет речь. – Ты, это… не обижайся… Мне деньги знаешь как нужны, просто до зарезу. А почему людям не помочь, особенно если обращаются?

– Ты сам к ним обратился, я все знаю. И извиняет тебя только то, что ты придурок полный, хоть и жадный. Деньги давай.

Ступин дернул головой, как от удара, но Людке было плевать на его чувства. Ей столько пришлось из-за этого типа сегодня пережить, да что ей – Анисье сколько вынести пришлось! Таких учить надо, и желательно не только словесно.

Витюша покаянно вздохнул:

– Люд, ты не злись только. У меня с собой нету денег, совсем нету, понимаешь? Я завтра с утра занесу, мне ни к чему с тобой скандалиться, сто пудов ни к чему. У кого еще я отвертки брать взаймы буду… И про этот случай забудь, бес попутал. Я вообще-то как рассудил? Ну, думаю, загуляла девчонка, родичи ее разыскивают, так и пусть найдут, потому что с семьей всегда лучше, чем с чужими. А чего случилось-то? Выходит, не надо было им сообщать, где она обретается?

Людмила посмотрела в его простодушно-бессовестную физиономию и ничего не сказала.

– Так я зайду с утречка? Или простишь должок, а, Валерьевна? Или потерпишь недельку?

– Завтра. Чтобы завтра вернул мне деньги, – с тихой яростью произнесла Людмила. – А про отвертки забудь. Навсегда.

– Да ладно, Людочек, не злись. Я с тортеусом приду, – разулыбался Витюша, не смутившись от ее тона. – Чайку махнем и помиримся окончательно. А, Валерьевна, согласна?

«Хоть плюй в глаза», – устало подумала Людмила и кивнула: заходи, мол, попьем чайку. Что с тебя взять, пацанчика нагленького, хоть тортик вафельный к утреннему чаю. На кофе пусть не рассчитывает.

– От десяти до одиннадцати, не раньше и не позже, – сказала она, разворачиваясь.

– В такую рань? В воскресенье? – скривился Витюша.

– Не тебе диктовать условия, милок, – наставительно проговорила Людка. – Придется под мои планы подстраиваться.

– А что у нас по плану? – игриво поинтересовался Ступин.

– Не знаю, что у вас, а у нас провокация.

– Провокации обожаю. Могу поучаствовать.

Окинув сострадательным взглядом хилую конституцию собеседника, Людмила произнесла:

– Если дело дойдет до потасовки, ты мне не помощник.

– Обидеть хочешь? – насупился Ступин. – Я в потасовках настоящий бизон.

– Я пошутила. По плану у меня романтическое свидание. С одним кочегаром.

– Ты опустилась до кочегара?

– Ну, может, он и не кочегар вовсе, хотя ногти в окаемочке. Под окнами моими бродит, страдает. Думаю, влюблен, а я-то несвободна. Нужно его как-то отрезвить и успокоить.

Ошарашенно посмотрев на Людмилу и не сообразив с ходу, как на услышанное следует реагировать, Ступин неуверенно проговорил:

– Ну типа заметано. Не раньше десяти и не позже одиннадцати. Не проспи сама.

В дальнем конце детской площадки, за песочницей и качелями, за конусом света одинокого фонаря, на скамейке сидел человек. Тихо сидел, не желая, чтобы эти двое его заметили.

Они не заметили.

Облокотившись о перила балкона, Сергей бездумно смотрел на темные ветви каштана, колышущиеся под легким ветерком. Каштан произрастал под окнами их дома давно, с самого заселения пятиэтажки, и вымахал до третьего этажа и даже выше. При желании можно было, вытянув руку, поздороваться с деревом, потрогав его за «ладошку», что Сергей и проделывал иногда в приступе сентиментальности. Днем каштан был хорош: осень разукрасила его крону, не скупясь на желто-огненные тона. А сейчас он казался просто серо-зеленой копной с небольшими прогалинами, через которые, впрочем, совсем ничего нельзя было рассмотреть. Но Портнов и не рассматривал ничего. Портнов думал.

Мысль была одна, привычная, обкатанная, но он находил в ней какое-то болезненное наслаждение, потому и не отпускал. Если ты взрослый мужик, и тебе кажется, что, размышляя о некоем своем поступке в далеком прошлом, ты делаешься на это время к кому-то ближе, а если точнее – этот кто-то делается ближе к тебе, то иначе как болезненным данное наслаждение не назовешь.

Единственный шаг, стоивший счастья. Портнов не хотел больше врать себе – именно счастья всей жизни стоил тот шаг. Считаешь, это был равноценный обмен? И что ты имел в