Крючков, который и сам, по словам мамы, пил отчаянно – утро начинал со стакана коньяку, разбавленного нарзаном. Она вспоминала: «Помню, как мы с Дарьей поехали к зубному врачу с папой, и вдруг он резко остановил машину, я даже носом ударилась о стекло и заплакала. Папа вышел и долго стоял на улице, ему было трудно дышать…»

О трагическом дне 2 мая, со слов Надежды Алексеевны, мама рассказывала так: «В тот день папа приехал от Ягоды, который его все время звал и напаивал. А моя мама до этого сказала ему твердо: “Если ты еще раз приедешь в таком состоянии, то я с тобой разведусь”. Папа вышел из машины и направился в парк, сел на скамейку и заснул. Разбудила его нянечка. Пиджак висел отдельно. Это было 2 мая. Папа заболел и вскоре умер от двустороннего воспаления легких. Ему было всего 36 лет».

А вот как вспоминала об этих днях Ирина Гогуа. Ирину Калистратовну с Екатериной Павловной и Максимом связывали самые дружеские отношения, Максима она знала с шести лет (Макс был старше ее на семь лет). Она училась в школе Фидлера. «Максим – это моя первая страстная любовь», – говорила Ирина Калистратовна. Она считала, что Максим – «жертва разошедшихся очень его любящих родителей». Случилось так, что их общего друга Сергея Бартольда арестовали, а его жена была беременна, были очень нужны деньги. Ирина Калистратовна обратилась к Максиму:

Я позвонила Максиму и сказала, что нужны деньги. У нас денег ни у кого не было. Максим сказал: приезжай на Никитскую, поговорим. Я приехала днем, встретила в дверях Тимошу с женой Ягоды, Валентину Михайловну Ходасевич, художника Ракицкого. Они шли на какой-то вернисаж. На столе были следы приема гостей. Максим, как всегда, взял бутылку коньяка, бутылку нарзана, мы с ним сели, и он сказал: «Ирина, денег у меня нет. Если ты скажешь, что тебе завтра нужно полвагона коньяка, я тебе пришлю. Его мне дают в изобилии, но денег у меня нет».

Через несколько дней… Я кормила Таньку, когда заехал Максим. Это были первые числа мая, как всегда у нас бывает – днем тепло, вечером холодно. Максим, до сих пор помню, был в белой рубашке в голубую клетку, открытым воротом и засученными рукавами. Было уже прохладно. Он сказал, что торопится, так как в машине сидит Буланыч, секретарь Ягоды Буланов, и что они едут в Горки. Я сказала: «Ты с ума сошел, ведь холодно!» Он ответил: «Ты же видишь, что я слегка бухой, я надеюсь, что меня проветрит». Так они уехали, а через 4 дня – со мной работала невестка академика Авербаха, стенографистка – она звонит и сообщает: «Ирина, говорят, сын Горького умер». Я ей: «Глупости какие-то» и положила трубку.

И буквально следом раздался звонок Екатерины Павловны: «Ирина, Максим умер, и так как его хоронят завтра, а сегодня в “Вечорке” будет сообщение, а завтра воскресенье и не все смогут узнать, то извести, кого сможешь, но предупреди, что похороны будут на машинах, так как процессия будет такая…»

Оказывается, в тот день, когда он был у меня, а потом уехал в Горки, то пошел на берег реки и часа два или три проспал на мокром песке. Екатерина Павловна в это время с внучками была в Крыму, в Тессели, около Фороса. Она получила телеграмму от Крючкова, что у Максима воспаление, «срочно выезжайте». Воспаление чего – неизвестно. Но она рассказывала, что шофер мчал ее к поезду, что ее чудом посадили в поезд, и когда она вошла к Максиму в Горках, то он сказал: «Ой, мать, хорошо, что ты приехала. Не давай меня колоть, заколют, к черту».

Понимаете, как бы вам сказать, я не очень убеждена, что Алексею Максимовичу помогли умереть – он всю жизнь болел, умирал. А вот насчет Максима, я почти уверена, потому что – это удивительно – воспаление легких! Конечно, тогда не было пенициллина, но элементарно воспаление легких лечится банками, компрессами, горчичниками. А его только кололи.

Полина Кусургашева, стипендиатка А.М., некоторое время жившая в семье Горького, рассказывала об этих событиях несколько по-другому:

Максим прожил на этой земле всего 36 лет. Он умер от крупозного воспаления легких 11 мая 1934 года. Смерть его была окутана тайной, которая стала почти непроницаемой после правотроцкистского процесса. Я знаю, что обвинение в смерти Максима было предъявлено Крючкову и доктору Левину. Меня уже тогда поразила нелепость этого обвинения. На протяжении всех 8 лет моего знакомства с этой семьей я видела только теплые дружеские отношения этих людей.

В те злополучные майские дни меня в Горках не было, но несколько лет спустя я узнала правду от сестры Павла Федоровича Юдина (секретарь Оргкомитета Союза советских писателей) – Любови Федоровны Юдиной, с которой я дружила.

В майские праздники 1934 года на даче у Горького в Горках собралось, как всегда, много гостей… Юдин и Максим, прихватив бутылку коньяка, пошли к Москве-реке. Дом стоял на высоком берегу, для спуска к реке была построена длинная лестница, а перед лестницей – симпатичный павильон-беседка. Зайдя в беседку, они выпили коньяк и, спустившись к реке, легли на берегу и заснули. Спали на земле, с которой только что сошел снег. Юдин-то был закаленный, он «моржевал», купался в проруби, что вызывало интерес и восхищение. Максим же, прожив долгое время в теплой Италии, закаленным не был. Да и вообще, он не обладал крепким здоровьем. Юдин, проснувшись раньше, не стал будить Максима, и пошел наверх, к гостям.

В это время из Москвы приехал П.П. Крючков, задержавшийся в городе по делам. Он встретил поднимавшегося по лестнице Юдина и спросил: «А где Макс?» Юдин ответил, что он спит на берегу. Узнав об этом, Крючков быстро сбежал по лестнице к реке. Он разбудил Макса и привел его домой. К вечеру у того поднялась высокая температура, и через несколько дней он скончался от крупозного воспаления легких. Врачи делали все, что было возможно, но спасти его не удалось. Ведь тогда не было пенициллина.

По этой версии, Крючков пытается спасти Максима. Няня сына Крючкова моей маме рассказала об этой майской трагедии так: «Я вышла гулять с Петей. В парке увидела спящего Максима на скамейке, без пиджака. Погода была холодной, первые числа мая. В овражках еще кое-где лежал снег. Я его разбудила, заставила одеть пиджак, он пошел домой. Уже на следующий день – крупозное воспаление легких». Через некоторое время она услышала раздраженный разговор Петра Петровича с женой: «Да, но он не хотел идти домой в таком