секретарем в журнале «Колхозник», была арестована раньше мужа – как сообщница Ягоды – и расстреляна 17 сентября 1938 года.

Выступая на допросе, Крючков показал, что «предательски убил» Горького и его сына по указанию Ягоды: «Ягода часто намекал мне, что ему известно, что я живу довольно широко и трачу сравнительно большие средства на себя». Якобы нарком грозил ему уголовной ответственностью за то, что, пользуясь доверием А.М., Крючков растрачивает его средства: «В начале 1933 года Ягода в одном из разговоров со мной сказал, что Алексей Максимович может скоро умереть, что он стареет и что после смерти Алексея Максимовича распорядителем литературного наследства Горького останется сын Максим. Вы же… останетесь в доме в роли приживальщика». Весной 1933 года Ягода уже прямо ставит вопрос об убийстве Максима Пешкова, с тем чтобы уменьшить «активность» Горького, который Рыкову, Бухарину, Зиновьеву и Каменеву мешает осуществить задуманный переворот и захват власти новыми людьми: «Вы знаете, как Алексей Максимович любит своего сына Максима. Из этой любви он черпает большие силы». Устранить сына – и отец превратится в «безобидного старика». Ягода сказал: «Ваша задача очень проста – начните спаивать Максима».

Вино Крючков получал в больших количествах от Ягоды, но «крепкий организм Максима не поддавался». В 1934 году Ягода торопит Крючкова и советует: «Вы оставьте его как-нибудь полежать на снегу». В марте или в апреле Крючков так и сделал, но Максим отделался насморком. 2 мая Максима опять напоили, и Крючков оставил его на несколько часов на скамейке в саду. 3 мая Максим сказал, что ему нездоровится, померили температуру – 39,5 градуса. Но врача (Левина) вызвали только на следующий день. Тот поставил диагноз: легкая форма гриппа. Через несколько дней к А.М. приезжал специалист по тибетской медицине доктор Николай Бадмаев, осмотрел Максима и определил крупозное воспаление легких. Очень удивился: «Левин не осматривал его, что ли?» Максим просил вызвать профессора Алексея Сперанского, но Левин запретил. 7 и 8 мая Максиму стало лучше. Ягода вызвал Крючкова и возмущенно сказал ему: «Черт знает что, здоровых залечивают, а тут больного не могут залечить». Тогда доктор А.И. Виноградов из медсанчасти ОГПУ предложил угостить Максима шампанским, чтобы снять депрессивное состояние больного. Шампанское вызвало расстройство, а Виноградов дал больному слабительное, хотя при такой температуре этого делать нельзя.

А.М. настоял на том, чтобы собрали консилиум. Поставили вопрос о применении новокаиновой блокады по методу Сперанского, но Левин и Виноградов возражали: «Надо подождать еще немного». В ночь на 11 мая, когда наконец решили применить блокаду, сам Сперанский сказал, «что уже поздно и не имеет смысла этого делать». Максим умер. Ягода пригрозил Крючкову: «Петр Петрович, я в два счета могу отстранить вас от Горького, вы в моих руках. Малейший нелояльный шаг по отношению ко мне повлечет для вас более чем неприятные последствия».

Итак, Крючков «признался», что по заданию Ягоды специально спаивал Максима. Но известно и из воспоминаний моей мамы, и из писем А.М. и Екатерины Павловны, что Максим и сам испытывал слабость к алкоголю. Первые тревожные вести об этом его мать получила из Берлина почти сразу же после приезда Максима в Германию. Вот, например, что писал ей А.М.: «В опровержение тех совершенно точных сведений, которые ты получила от справедливых людей, доподлинно знающих всяческие интимности о жизни ближних своих, свидетельствую: М.А. Пешков в употреблении спиртуозных напитков очень скромен и даже более чем скромен. Это наблюдение мое клятвенно подтверждают люди, живущие с Максимом под одной крышей и тоже очень трезвого поведения».

Возможно, что все это были только слухи, но вот А.М. с тревогой пишет из Италии: «Беспокоит меня здоровье Максима – слишком нервозен стал он и слишком утомляется быстро. Все органы действуют нормально, а нервы шалят. Пить вино перестал, курит мало, весьма трудно было уговорить его отказаться от вина и табака. Липа – массирует и “электрофицирует” его посредством “Тефры”, это очень помогло, стал спокойней, свежее. Но – ты знаешь, чего я боюсь. Уговариваю его ехать в Москву, не дожидаясь меня, кажется, уговорил. Там он должен дать исследовать себя и серьезно полечиться. Вот какие дела».

После переезда в Советский Союз Максим пытался обустроить привычную для семьи жизнь. Подружился с комендантом дома на Малой Никитской – Иваном Кошенковым. Иван Маркович познакомился с Горьким во время второго приезда писателя в Москву в 1929 году. В то время Кошенков работал заведующим отделом рабселькоров в горьковском журнале «Наши достижения». Встреча произошла на квартире Екатерины Павловны в Машковом переулке. Иван Маркович с увлечением рассказывал о своем родном селе Рахманове, и А.М. посоветовал описать это в журнале. В 1930 году очерк «Конец раздумью» был готов, Горький тщательно выправил его, посоветовал писать еще. Наверное, это знакомство и сыграло определенную роль, когда искали надежного человека для постоянной работы в доме. Максим, ровесник коменданта, постарался сделать все, чтобы Иван Маркович стал в доме своим.

Кошенков вспоминал, как при первой встрече Максим сказал: «В редакцию “Наши достижения” вы не вернетесь. В работе у нас должна быть только честность. Вам доверяем многое. Ваша честность в работе – лучший контроль». Предложив тост за честность и дружбу, он добавил: «Именем Алексея Максимовича вы можете и будете доставать книги, доставать билеты по театрам. Это мелочи. Живые люди будут у папаши, с ними и к ним тоже нужна честность!» Максим рассказал о привычках отца, распорядке дня, взял купюру в 20 рублей, разорвал пополам и отдал одну половинку Кошенкову со словами: «Я – сын Алексея Максимовича, вы сотрудник. Будем честными к папаше».

В 1932 году Кошенков записал в дневник слова Максима: «У папаши всю жизнь были враги, и будут. Мы около Алексея Максимовича должны быть честными». Тогда же Максим попросил коменданта снять форму, одеться в гражданское и не носить револьвер – объяснил, что это не нравится А.М. На следующий день он возобновил этот разговор, но был более настойчив: «Прошу не держать при себе оружие. У нас частная квартира Пешкова».

Кошенков, человек честный и порядочный, вскоре действительно стал в семье Горького своим. Когда на зиму семья А.М. уезжала в Италию, в доме на Никитской пробовала распоряжаться жена Крючкова – Елизавета Захаровна. В дневнике Кошенков записал: «Она уже стала не только хозяйкой вещей и комнат, она даже требовала, чтобы пришедшую почту на имя Алексея Максимовича давать ей. Здесь мне помогала ложь. Я крепко врал: на ее вопросы о письмах отвечал: “Не было”, а сам всю почту прятал в сундук на кухне». Елизавета Захаровна жаловалась на Кошенкова мужу, находившемуся у А.М. в Италии, требовала убрать его из дома. Но Екатерина Павловна, приехав из Сорренто, сказала Ивану Марковичу: «Вам привет от Пешковых. Решали на семейном совете, не волнуйтесь, как работали, так и работайте, вам