— Это бесполезно, Стасик. — Пальцы тети Лиды продолжали массировать его плечо, словно пытаясь загипнотизировать его, а потом и всего Стаса. — Поверь мне, я выросла с пьющим отцом. Если человек хочет пить, он будет пить. Но есть способ его вылечить.

— Она будет ходить на капельницы. Я буду водить ее, если надо.

— Я о другом, — усмехнулась тетя Лида, будто он сказал глупость. — Любить ее надо. Заботиться. Чтобы она поняла, что нужна кому-то, понимаешь? Тогда она бросит это дело. И все будет хорошо.

— Ваш пьющий отец бросил пить?

— Он пил уже гораздо меньше. Его сбила машина.

— Он был пьян?

— Стас! — Тетя Лида отпустила его плечо. — Как ты со мной разговариваешь? И вообще, речь не о том. — Она ткнула пальцем в цифры на двери — облезшие позолоченные тройки были на месте, от единицы между ними остался только контур, наведенный маркером. — Там сидит твоя мама, ей плохо. Она — твой крест, понимаешь? Она тебя родила, вырастила, всю жизнь тебе посвятила. Ты у нее единственный сын. И ты теперь должен отплатить ей за все. Помочь. Ты понимаешь меня?

Заметив, что Стас еле сдерживает слезы, тетя Лида смягчилась. Поняла, что цель достигнута, и, наверное, подумала: какая я молодец. Растрогала подругиного сынка проникновенными доводами, пробудила его чувство долга, в общем, сделала доброе дело — о, этот самый приятный вид добрых дел, которые делаются чужими руками!

И, снова погладив его по плечу, тетя Лида упорхнула прочь, в свою жизнь одинокой деканатской тетки, возможно, ничем не примечательную, но свободную от крестов.

Стас встретил его, неся свой крест к метро. Матушка звонила и просила поспешить, потому что у нее затекли ноги и ей страшно, и Стас послушно ускорился — и чуть его не упустил.

Он не особо прятался, но и не высовывался, занимая выжидательную позицию под лавкой, рассыревшей после ночного дождя. И он явно просидел там всю ночь — некогда кучерявая гладкая шерсть слиплась, высохла некрасивыми комками. Глаза игриво блестели — но только потому, что были заполнены блестками. Живот сдулся. Его распороли и вытащили все внутренности.

Не помня себя от нетерпения, Стас бросился смотреть, что туда положили вместо них.

Внутри была записка. Записка!

Пальцы не слушались, словно принадлежали не человеку, а пришельцу, очутившемуся в человеческом теле и не разобравшемуся до конца, как работают руки. Выронив розовый трупик под ноги, Стас так усердно пытался развернуть влажную полоску бумаги, что разорвал ее надвое. Чернила размазались, что выглядело жутковато, но чувства, обрушившиеся сейчас на Стаса, не имели ничего общего со страхом. Он был взволнован, да, но в то же время его крест начал казаться легче. А поэтому в разорванное надвое послание он вглядывался с чем-то вроде благодарности.

«Для чего тебе здесь маяться?»

— Я не знаю, — прошептал Стас. — Я не знаю.

Записка больше ничего не спрашивала. Перечитав ее не менее десяти раз, он смял ее и спрятал в карман, а розового зайца положил в рюкзак. Ему следовало быть со своей семьей, у Стаса в шкафу, а не сидеть на земле в осеннем парке.

Возвращение на Птичку

Даня попросил Стаса подождать на разбитой детской площадке, уже давно не видевшей детей. Пообещал ему, что справится быстро, и на всякий случай добавил, что он позвал бы его с собой, но «эта девушка» социофоб и не любит гостей.

Вообще это было неправдой. У Мальки — у Амалии, господи, да сколько можно звать ее Малькой? — для любого незнакомца, а особенно для жалких, всегда находились доброе слово и кружка горячего чая. Он сам попал к ней именно так, в качестве жалкого незнакомца: избитый четырнадцатилетний домашний мальчик, испуганный и чужой в реальном мире, где он никогда не должен был оказаться. Желая убраться как можно подальше от дома, он приехал на противоположный конец города и там у «Макдоналдса» увидел девушку, чье лицо показалось ему добрым. Набравшись смелости, Даня попросил ее поменять для него стодолларовую купюру. А она посмотрела на него сочувственно, сказала, чтоб он спрятал деньги, потому что район нехороший и могут отобрать, и спросила, что случилось. Так это и началось.

Оставив Стаса разбираться с качелями, Даня пошел к нужному подъезду. Все здесь было по-старому, даже на лавочках кучковались знакомые старушки. Возможно, кто-то из них до сих пор его помнит.

Старики составляли костяк населения Птички. Многие из них были одинокими и никому не нужными, но ненужность эта не заставила их озлобиться — она их сплотила. Когда Даня подрабатывал в местном супермаркете в ночную смену, ему не раз приходилось выносить просрочку; местные пенсионеры, заранее собравшиеся у мусорных баков, чинно ждали, пока он, краснеющий от неловкости, опустошит телегу. Затем они обступали просроченные продукты и делили их в соответствии с какими-то списками, составленными заранее. Поначалу Даня был в ужасе от происходящего, но со временем понял, что птичкинские старики не испытывают унижения от необходимости среди ночи приходить за вчерашним йогуртом на помойку. Это просто была их жизнь, какая уж получилась, и они просто принимали ее — и держались вместе, потому что так было легче.

Птичка была местом, где пересекались реальность, упадок и безумие, добавлявшее веселые нотки в похоронный марш. Даня, не знавший нужды и бедности под душащим мамулиным крылом, не сразу привык к странному празднику жизни на умирающей Птичке.

Здесь жили цыгане, занявшие первый этаж выселенного под снос, но так и не снесенного дома. Мокрое белье местные вывешивали прямо на улице, и никто никогда его не крал. Крики, ругань и звон битой посуды целыми днями доносились из открытых на проветривание окон. Местный сумасшедший, волочащийся от дома к дому, вечно звал какого-то Витеньку, которому обещал купить велосипед. В местной библиотеке раз в месяц проводились танцы для пенсионеров. Порой приезжали волонтеры из приюта, чтобы забрать расплодившихся птичкинских котов, — но за тех горой выступали местные старушки, защищавшие права котов на свободу; даже кошек стерилизовать не позволяли («Что ж вы за изверги такие, лишить кошечку радостей материнства!»).

Затрапезный супермаркет и доживающий свое птичий рынок соседствовали с лесом (Амалия называла его Дремучим из-за густых темно-синих крон). Там водились лисы. Иногда они выходили днем на дорогу, садились и подолгу смотрели на район людей своими мудрыми звериными глазами.

Даня и не представлял, как скучал по всему этому.

— Данила, это ты, сыночек?

Он остановился.

Эту старушку — серое пальто, побитое молью, красный беретик, бельмо на глазу — он узнал. Однажды на просрочке она подошла к нему и, подергав за рукав, спросила, не будут ли сегодня выбрасывать шоколадки. Сердце защемило от жалости, и он купил ей непросроченную, молочную с орехами, — и с тех пор эта милая старушка здоровалась с ним особенно сердечно.