— Что? У меня все лицо в крошках?

— И это тоже, — прищурилась Света. — Но я думаю о другом.

— О чем же? — Даня попытался незаметно смахнуть с щек невидимые крошки, но, наверное, только приумножил их.

Света задумчиво покрутила чашку, словно пытаясь решить, повернуть ее к себе ручкой или Эйфелевой башней.

— О том, что… — У Светы вырвался смешок. — Я же сразу в тебя влюбилась. Вот как увидела на первой лекции по теормеху, так и влюбилась, представляешь? Ты тогда сидел в капюшоне и рассматривал надписи на парте — так, как будто всего остального мира не существует. Ты меня тогда даже не заметил.

Это была неправда. Недоеденная гренка полетела обратно в тарелку.

— Я тебя заметил, Света, — возразил Даня. — Сразу. И только чтобы не пялиться на тебя, я уставился в эти надписи. А вовсе не потому, что мне интересно было почитать, кто у нас на факультете мудак.

Несколько секунд на кухне шумела только крепнущая морось.

— Я тоже в тебя влюбился. С первого взгляда.

— Я так рада это слышать. — Глаза Светы блеснули слезами, но она их удержала. — А гренки и правда лучшие в моей жизни.

Они просидели на кухне до половины первого, разговаривая, в принципе, обо всем, о чем говорили обычно. Но теперь в общении чувствовалась какая-то новая, дополнительная глубина — молчаливая готовность говорить о том, на чем между ними не принято было заострять внимание раньше. Вскипятив воду для чая уже в третий раз, Даня вспомнил кое-что, насторожившее его сегодня днем, и спросил:

— Почему ты не скучаешь по дому?

Вздохнув, Света бросила расчесывать пальцами спутавшиеся пряди. Данины худшие подозрения начали сбываться.

— А по чему мне там скучать? По бабушке-тиранше, лупившей меня за оценки ниже одиннадцати?******* Или по дяде-алкашу, приводившему свое треш-шапито друзей к нам домой?

— Я не думал, что все было так плохо.

— Потому что я научилась делать вид, что все хорошо. Меня как-то соседка спросила, что у нас происходит. — Света невесело усмехнулась. — Ты бы видел, как я обстоятельно ей объясняла, что ночные вопли из нашей квартиры — это сломавшийся регулятор громкости на телеке. Сама в это прям поверила. Почему-то в детстве казалось, что самое худшее будет, если кто-то узнает, что происходит у меня дома.

— Но самым худшим было то, что это происходило.

— Да.

Она опустила взгляд. Ладони Светы скользнули Дане в руки, и он их легонько сжал — чтоб она чувствовала себя защищенной, но не схваченной.

— А дальше было только хуже. Потому что дядины друзья, вечно шнырявшие у нас по дому, начали видеть во мне не просто «мелкую». Однажды один из этих мразей облапал меня. Он сказал мне, что я «вкусненькая». Я вообще ничего не поняла. Мне было двенадцать. Я побежала к бабушке сразу и рассказала обо всем. И, — улыбка Светы почему-то стала еще шире, — получила тряпкой по лицу. «А чего ты там шляешься? Чего ты там шляешься, вертихвостка?» Я попробовала объяснить ей, что просто хотела взять воды, но получила тряпкой еще раз. И поняла, что бабушка мне никак не поможет. Примерно тогда же началось все это.

Света перевернула руки, демонстрируя шрамы выше запястья.

— Я всегда думала, что резать себя — это очень тупо. Но… знаешь, в момент, когда причиняешь себе боль, тебе кажется, что все… так и должно быть. Вот… так надо. Так правильно. Как будто эта вспышка в один момент выравнивает все шероховатости твоей жизни. Исправляет ошибку. Ставит недостающий кусочек пазла на место. Конечно, эффект недолгий. Но не подсесть сложно.

Она погладила Данины шрамы, спрятанные под свитером.

— Ты сам понимаешь.

Он кивнул.

— Это все эндорфин. Когда человек испытывает боль, выделяется эндорфин, чтобы помочь ее пережить. Поэтому так легко стать зависимым от самоповреждений.

— Взял и разрушил магию, — с шутливым укором сказала Света.

— А что случилось с твоими родителями?

— Папа бросил нас с мамой, когда мне было два. Вроде бы он сейчас в США. И вроде бы, о ирония, усыновил ребенка своей новой жены. Мы никогда не общались.

— Урод.

— Честно говоря, я никогда и не чувствовала, что мне его не хватает. У нас с мамой все было хорошо. Но когда я была в первом классе, она умерла. Так получилось, что кроме провинциальной бабушки, живущей со своим непутевым сынком-алкашом, забрать меня было некому. Мне нравится думать, что в детдоме было бы хуже… Блин, там уже вода остыла, наверное.

Даня встал и еще раз щелкнул кнопкой чайника. Вода внутри заурчала.

— А так, — продолжала Света, — я приспособилась. Бабушка после того случая не упускала возможности напомнить, что я вертихвостка, и я пыталась заслужить ее любовь тем, что выучила физику лучше всех ее учеников. Но этого, как ты мог догадаться, никогда не было достаточно. Поэтому я искала защиты у других людей. В десятом классе я начала встречаться… ну как — встречаться, скорее, просто спать с этим парнем, Борисом. — Света обняла колени. — Сын местного депутата. Он был туповатый, конечно, и раздражал своими понтами просто безмерно. В этот период я царапала руку очень часто. Но в целом меня все устраивало. Потому что пока все знали, что я с Борюсиком, меня никто не трогал. После школы он уехал учиться в Лондон, так что расстались мы безболезненно.

— Ясно, — только и сказал Даня. Он забрал у Светы пустую чашку и залил кипятком пакетик «брызг шампанского». И только после этого сумел выдавить слова сожаления о том, что Свете пришлось через столько пройти. Она кивнула и склонилась над чашкой, вдыхая неправдоподобно-фруктовый пар.

— А ты, Даня? — спросила она, подняв голову. — Ты никогда не рассказывал о своей семье.

— Я рассказывал о сестре, — возразил Даня, заливая свой чайный пакетик. Вода в чайнике тяжело качнулась. Несколько капель кипятка попали ему на запястье.

— Но не о родителях. — Света не могла не заметить его паники. Она прикусила блестящий ноготь на мизинце. — Конечно, можешь не говорить, если не хочешь. Но это было бы честно. Я хочу знать твою историю. И я хочу знать, откуда… из-за чего у тебя эти шрамы.

— Хорошо, — сказал Даня, беря чашку. — Хорошо.

Как же об этом говорить? Как это делает Света? Возможно, она уже говорила об этом раньше — например, со своей соседкой по комнате, они вроде хорошо ладят. Возможно, она много говорила об этом сама с собой — и поэтому ее тяжелые слова дались ей так обманчиво легко.

Ну давай, Даня. Попытайся. Абстрагируйся от эмоций. Расскажи как есть.

А как есть?

Моя мама — психопатка. С детства она пыталась воспитать из меня вундеркинда и не гнушалась прибегать к насилию, когда я делал ошибки или как-то ее расстраивал. В четырнадцать я сбежал из дома и почти два года жил с бывшей студенткой химфака, которая варила мет. Мой папа — профессор экономических наук, прячущийся от своей семьи то в кабинете, то по командировкам. Моя сестра Юля — новая жертва двух этих безумцев. Моя мама теперь пытается сделать вундеркиндом ее, и ей плевать, что Юлю это убивает. А мне не плевать, но все, что я пока смог с этим делать, — фиксировать этот факт у себя на руке носиком раскаленного утюга.