– Булочки с маком, свеженькие. Катюша, еще икры паюсной в Елисеевском купил, сделай Гуленьке бутербродик.

– Ох, Слоник… У нее же диатез… Ну, один маленький, пожалуй, можно, ты прав.

Дедушка приходил с работы всегда рано, и именно затем, чтобы принести Гуле что-нибудь вкусненькое, а потом отправиться с ней гулять. Он выходил из Комитета кинематографии ровно в пять, проходил по Гнездниковскому переулку, по улице Горького к Елисеевскому и ехал с пакетиком на трамвае по бульвару две остановки до Поварской. Поев, выходил с внучкой на прогулку. Зимой – кататься на санках с крохотной горки в сквере Театра-студии киноактера на Поварской, весной и осенью – к Арбатской площади.

– Куда? Львов целовать или на метро кататься? – спрашивал дед.

– Сначала львов целовать, а потом на метро кататься, – радостно кричала внучка.

Львы были одного роста с ней, они улыбались ей теми же улыбками, что и Ляльке с Алочкой, и дедушка разрешал ей поцеловать одного из них в нос, тщательно вытерев его носовым платком. После львов спускались в метро: красота подземных станций Гульку не поражала, она не знала, что бывают другие. Ее поражало, что поезд, оказывается, может ехать не только под землей, но и по земле! На новой Арбатско-Филевской линии после станции «Кутузовская» Гулька вставала на сиденье на коленки, прижавшись носом к стеклу, в ожидании самого сладкого мига путешествия – когда поезд вырвется из тоннеля к свету.

Алка с Виктором по вечерам по-прежнему корпели над аккордными работами, расходы были немалые: домработница, дачи… Алку продолжала донимать язва, врачи настойчиво отправляли ее на курорт, пить минеральные воды.

Курорт… Это отдых на море, прогулки в белых шляпках и с зонтиками в руках по набережной Одессы или Гурзуфа. Это мужчины в канотье с черной ленточкой, провинциальные «дамы с собачками» и женщины, пахнувшие английским одеколоном, пережившие «солнечный удар» на палубе парохода, идущего по Волге. Ни старшие сестры, ни Алка с Иркой не задумывались, куда все это исчезло. До войны никто из них и не мечтал о курортах, а к шестидесятым Сочи, Алушта, Гурзуф стали привычным местом отдыха столичной интеллигенции. Ну да, теперь курорты означали номер на троих в санатории, туалет в коридоре… Мужчины в тренировочных брюках и пиджаках поверх маек, в пилотках из газет вместо канотье, но что поделаешь, провинция, приехавшая по профсоюзным путевкам.

Семья Кушенских не задумывалась и о том, как живет провинция, когда и почему из нее исчезли театры, оркестры румынских музыкантов в ресторанах. Виктор Котов помнил, конечно, что в деревне его мать по-прежнему живет без паспорта, а зарплату они с теткой получают трудоднями… Зато сам он с удовольствием открыл для себя, что лето немыслимо без дачи, а теперь, как выясняется, и без курорта. Примета новой жизни, которую он создал сам. А впереди еще вся жизнь.

Алка отбыла в Трускавец, остальные, включая Ирку с Марусей, Милку с семьей, – на дачу в деревню Назарьево, через реку от Николиной Горы, поселка научной и творческой советской элиты. Виктор без пригляда Алки пропадал на футболе с приятелями, засиживался с ними после работы.

– Мама! Оказывается, пока меня не было, Витя постоянно пьянствовал?

– Ала, что же, он не может пойти на футбол или выпить с приятелями? Ты из всего делаешь драму! – защищала Ирка одновременно и зятя и тетю Катю.

– Ах, Ира, скоро одиннадцать, а он все шляется. Как можно этому потакать!

К полуночи мужа все еще не было. Алка погасила свет, заперла дверь и улеглась, сделав вид, что спит. Виктор приехал последней электричкой, долго скребся в окно спальни, тихонько, чтобы не разбудить тестя с тещей.

– Когда ты прекратишь гулянки? – Алка наконец впустила мужа.

– Н-не гулянки, – заплетающимся языком ответил Витя, – пальто Гульке покупал. Смотри, какое! Шик-блеск-крас-сота…

Утром в зеркале на Гулю смотрела трехлетняя девочка во «взрослом» пальто, темно-сером, в мелкую «рыбную косточку». Благодарности к отцу у нее не было, ясно же, что родители, бабушка с дедушкой, существуют исключительно для нее, а уж папа-то тем более! Зато она стоит и не дергается, позволяет ему примерять на себя пальто, терпит, хоть и жарко…

Три следующих года по курортам возили саму Гульку: море должно было излечить ее от мучительного диатеза. Уезжала она с Соломоном и Катей, а тех через месяц сменяли родители, приезда которых она ждала как манны небесной: с ними было все можно, а с бабушкой и дедушкой нельзя было ничего.

Лето в Анапе Гулька запомнила на всю жизнь как праздник. Запомнила все, но особенно цветной надувной круг, который был только у нее и который купил ей папа. Особенно танцы, где мама, обожавшая танцевать, кружилась с отцом. Особенно то, что в Анапе стояла воинская часть, и на танцы приходили военные с девушками в пышных юбках «солнце» с черными лакированным поясами, перетягивавшими талию. Гуля видела такое только на картинках в маминых модных журналах.

– По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год… Были сборы недолги, от Кубани до Волги мы коней поднимали в поход… – их дом был обнесен высоким забором, выложенным на южный манер из камней. Гулька взбиралась на скамью, с нее – на стол, стоявший у забора, распевала песни.

– Гуля, немедленно слезай! Что за привычка петь на заборе дурацкие красноармейские песни, – крикнула Алочка.

Но Гуля знала, что делала. Вдоль их забора шла дорога в центр города, и именно по ней молодые военные проходили особенно часто. Им же понравится, как Гуля поет военные песни. Она пойдет с родителями на танцы, и, может быть, ее тоже пригласят танцевать. И она будет кружиться с настоящим военным, как девушки в пышных юбках.

И вдруг… мама заболела ангиной, горло покрылось гнойниками. Через пару дней стало совсем плохо: страшная боль в животе, врачи настаивали на больнице: похоже на аппендицит. Алка стонала, лежа в пропеченной солнцем комнате, а когда Гулька с разбегу вбегала к ней, кричала от боли, которую причиняло ей дрожь дощатого пола. «Гуль, может, и правда в больницу… – Виктору было легче, когда он делился с четырехлетней дочерью. Он ухаживал за женой, бегал на рынок, варил обеды, успевал сходить с дочкой на пляж. Через два дня живот так же внезапно и необъяснимо угомонился, но ангину сменил ларингит со страшным сухим кашлем. У Виктора с Гулькой на пляже украли дочкин «особенный» надувной круг, она плакала. На танцы они до отъезда так больше и не сходили…

Когда Танюшке Пикайзен исполнился год, все разом вспомнили о довоенной радости летней жизни большой семьей. Сняли дачу на станции Дачная, опять по Белорусской дороге, в одном крыле жили Катя и Алка с мужьями и Гулей, в другом, – Маруся с Пикайзенами и Милкина семья. Костя с Мусей и с дочерью Мариной, уже студенткой, поселились через дорогу. Алка с Иркой вспоминали Жаворонки, старшие сестры – имение Оголиных. Жизнь сделала новый круг, снова в ней появлялось все лучшее, так считали все.

Снова мужчины встречались на вокзале после работы, ехали в электричке, выходили разгоряченные на платформу, где их ждали женщины и немосковский пряный густой воздух. Снова по вечерам волейбол, а по воскресеньям – поход на реку с корзинками для пикника. И уже не Владимир Ильич, а Виктор Котов бегал, изображая коня, таская на плечах поочередно Гульку и Танюшку.