ГИРЕДМЕТ, институт, где работали Алка и Виктор, заканчивал строительство дома для сотрудников. У Алочки забот было невпроворот: получить комнату непременно на втором этаже – дом был без лифта – и непременно в третьем подъезде – там окна на две стороны. Она менялась ордерами, кого-то уговаривала, интриговала, и, как всегда, получила искомое: комнату в двадцать четыре метра в двухкомнатной квартире с огромной прихожей. Они с Виктором спали на раскладушках, ожидая, когда подойдет очередь на немецкий гарнитур, одежда на плечиках висела на гвоздиках, вбитых в стену. Просыпаясь от утренней боли в желудке, Алка смотрела на гвоздики. Иногда она вспоминала о том, что было «до»… Но тут же принималась думать, как уговорить родителей и соседей по квартире поменяться комнатами. Тогда у нее будет отдельная квартира с холлом и десятиметровой кухней!

Соседи отнеслись к затее без энтузиазма. Комната с балконом хоть и на Арбате, а не на окраине, застроенной общежитиями, была все же не в двухкомнатной квартире, а в коммуналке, где жили двадцать человек. Родители тоже сопротивлялись. Соломон повторял, что уезжать с Поварской в поселок ЗИЛ – такая дичь могла прийти в голову только Виктору. Катя плакала, говоря, что дочь – ясно же, что не Виктор заварил эту кашу – отрывает ее «от корней», и с кондачка такие вещи не делаются. Алка терпеливо утешала мать, а то и плакала вместе с ней, соглашалась, что Волхонка ЗИЛ – это, конечно, не благородная Поварская. Выжидала и снова возвращалась к вопросу. Как же они будут растить Гуленьку, если будут жить на разных концах города?

Последнюю неделю перед отъездом Катя ходила по квартире потерянная, повторяя, что оставляет тут свою жизнь, и горюя, что придется расстаться с пузатым буфетом красного дерева. Соломон из-за буфета покойной мамы не горевал, он уже мечтал купить немецкую «хельгу» вместо «этого старья». Он бы и письменный стол с резными точеными ножками оставил на Ржевском, но за стол вступилась уже не только Катя, но и Алочка: это антиквариат.

Этот стол, полуторная кровать и Катина скрипка переезжали с обитателями угловой комнаты со Ржевского на Болотниковскую улицу, в пятиэтажную новостройку напротив Москворецкого рынка. Захлопнулась дверь зеркального вестибюля, Катя, прижимая скрипку к груди, как когда-то она прижимала ее, впервые войдя в этот вестибюль, села с Соломоном в такси. Виктор вскочил в кузов грузовика с вещами. Катя оглянулась на свой подъезд, пробежала глазами до углового балкона на шестом этаже, еще крепче обняла скрипку, утерла слезы. Такси тронулось.

Не признаваясь в том Алочке, Ирка до последнего дня надеялась, что все сорвется. Она не представляла себе жизни за пределами дома с зеркальным вестибюлем, не было необходимости… Ей были не нужны цели, ей был неведом выбор. Ее новая жизнь была понятной и определенной, она сложилась сама собой с приходом Виктора Пикайзена, занявшего в ней такое же естественное место, как мама, тетя Катя с тетей Милой, дядя Слон… Как Алка не понимает, что нельзя тетю Катю, семейного ангела-хранителя, вырвать из их мира? Ирку не убеждал довод, что время стало другим. Алка с Виктором снимают комнату, не теснятся, как они с мужем и мамой, в одной комнате, с роялем и Таниной бельевой корзиной под ним. Время тут ни при чем. Алка бежит, как белка в колесе, они с Виктором Котовым устраивают свою жизнь совсем не так, как было принято в семье. Ирка не знала, правильно ли это. Подобно тете Кате, она то корила сестру за то, что та увозит кусок их семьи, то соглашалась, что сестра права… Надо радоваться, что у Алки будет отдельная двухкомнатная квартира, а не горевать, что больше не придется делить одну конфорку, по очереди мыться в одной и той же ванне. «Разве кто-то сможет отобрать любовь, наше чувство семьи… Нет, конечно», – повторяла себе Ирка, утирая слезы, когда за тетей Катей захлопнулась дверь вестибюля.

Колесо жизни вертелось, не останавливаясь, время менялось. Через год и сама Ирка стала укладывать вещи, готовясь к переезду. Виктору, получившему еще в пятьдесят восьмом году премию на Первом конкурсе Чайковского, дали наконец и квартиру. Лауреатство было, конечно, фактором, но если бы квартиру не помогли пробивать Давид Ойстрах, а главное, Елена Фабиановна Гнесина, которая уже едва ходила, но целыми днями названивала знакомым влиятельным людям, добираясь до самого высокого начальства в Моссовете, они, вероятно, еще не один год прожили бы с бельевой корзиной под роялем. Ирка этим особенно не тяготилась, не строила планов, не пилила мужа. Но квартира появилась, и надо было переезжать на Хорошевку.

Маруся, как и Катя, плохо представляла, как можно жить в такой глуши, глядя из окон на поле с тремя градирнями электростанции. Но в отличие от Кати Марусе в глушь ехать было и не надо. Да и Хорошевка по сравнению с Волхонкой ЗИЛ глушь относительная: на троллейбусе с улицы Горького всего полчаса без пересадки. А в другую сторону, еще несколько остановок на том же троллейбусе, и пожалуйста, – Серебряный Бор.

У Алочки возник новый план: что отец себе думает? Где же им проводить лето, как не в Серебряном Бору? Там у Комитета по кинематографии огромная дача!

– Ала, это невозможно, площадь там предоставляют только начальству…

– Папа, кому, как не тебе! Ты работаешь в кино уже тридцать лет.

– Ала, сейчас не время ставить вопрос о даче. Тем более мне…

– Что ты хочешь этим сказать? Что ты еврей? Не то время!

– Сейчас крайне сложная международная обстановка. Мы опять стоим на пороге войны, – Соломона раздражало легкомыслие дочери, как несколькими годами раньше раздражала радость зятя по поводу «развенчивания культа личности». Да, Сталин диктатор, но он защитил страну от фашистов, которые сожгли бы евреев в печах. Как можно сравнить с ним этого авантюриста, невежественного хохла, развалившего все, что можно, в собственной стране, а теперь и с Америкой поссорившегося! «Кузькину мать» он, видите ли, всем покажет со своей нищей Кубой! Война может начаться в любой день!

– Гуля, прекрати петь дурацкие песни! – Соломон не выдержал и дал шлепка любимой внучке, не в силах слышать, как та ходила по квартире, распевая «Куба, любовь моя, остров зари багровой…». – Твои родители не понимают, насколько все серьезно.

Каждый час Соломон пунктуально включал радио, и если слышал слова: «Говорит Москва…», произнесенные редким по тембру и выразительности голосом Юрия Левитана, то у него останавливалось сердце. Сейчас Левитан объявит: «Передаем заявление Советского Правительства…»

«Снова война? Не может быть», – думала Гуля. Тетя Рива недавно водила ее в кино смотреть кино про атомную бомбу. Гуля после этого кричала несколько ночей подряд, ей вновь и вновь снился страшный столб, превращающийся в гриб. Когда смолкали звуки песен в радио и раздавалось: «Передаем сигналы точного времени…», – она влезала на дедушкин стол выключить радио. Если нельзя объявить, что война началась, ее и не будет.

– Папа, какое отношение к даче имеет война? – не отставала от отца Алочка. – Ты можешь сходить в профком насчет Серебряного Бора?

Соломон понимал, что ни война, ни международная обстановка не помогут ему устоять перед напором дочери.