– Все дети придут в летних платьях, как на прогулку во двор. А ты должна быть одета строго и со вкусом, – Алка примеряла на дочь шерстяное платье в красно-зеленую клеточку с белыми воротником и манжетами, белые гольфы и черные сандалии. – Видишь! Теперь ты выглядишь совсем по-английски.

На экзамен мать и дочь повез из Серебряного Бора Соломон, недавно купивший «Москвич». Гуля рассказала стихотворение, прочла отрывок из книжки, а потом толстая тетя спросила: «Сколько ног у сороконожки?» Гулька запнулась, решила, что главное – это не молчать и не медлить, и выпалила: «Много».

– Ты не подумала, что у сороконожки ровно сорок ног? – строго спросил директор школы, но Гуля почему-то поняла, что говорит он это понарошку. Она посмотрела на директора, перевела взгляд на окно и поняла, что сейчас, вот именно сейчас, она должна всех поразить…

– Я уже у вас в тетради отсюда вижу, там написано «Котова», и вы уже там поставили пятерку!

Спецшкола окончательно обособила Котовых от остального дома на Болотниковской. Единственная в доме отдельная квартира, да еще и машина. Бабушка не работает, а держат домработницу. Каждый год снимают дачу и ездят на море, когда остальные дети прекрасно дышат свежим воздухом в лесу, раскинувшемуся вокруг деревни Чертаново, сразу за городской свалкой. И 549-я школа, куда все дети по утрам идут стайкой, им не подходит, Лену Котову дед в спецшколу возит, а бабушка – на музыку!

– Спецшкола – это что? – спрашивал Алочку по утрам Волпянский-папа с затейливым именем Альф Евгеньевич. – Для умственно отсталых? Ах, английский со второго класса! А у моей Лены немецкий, с пятого. Какая разница?

– Альф Евгеньевич, я Гуле еще и репетитора по английскому беру. Лиду, дочь нашей домработницы, преподавателя инъяза.

– Зачем репетитор? Сама не справляется?

– Ал, а действительно, зачем репетитор? – спрашивал и Виктор.

– Витя, ты хочешь ограничить дочь учебником? Я же не могу ей помочь по языку, а Гуля должна его знать в совершенстве!

Танюшка с четырех лет училась музыке. У той самой Евгении Соломоновны Канторович, которая учила Ирку, и которую та с матерью нежданно встретили в сторожке под Новосибирском. Танюшка жила чаще у бабушки в ее сыроватой темноватой комнате, похожей на колодец, но растить внучку для Маруси не означало везти кого-либо на своем горбу. Каждый день с Хорошевки в Гнесинку девочка ездить не может, да и мать на работе. А за инструмент ребенок должен сесть не позже четырех лет, если семья хочет вырастить из нее настоящую пианистку. В том, что Таня должна стать пианисткой, никто не сомневался, ее удел, как и у отца, – музыка.

– Таня обязана стать конкурсной пианисткой, – повторяла сестре Алка.

– Алочка, мы об этом не думаем, – отвечала та. – Главное, что Евгения Соломоновна – прекрасный педагог! Так важно не испортить руку, дать ребенку правильную технику, умение слышать, что заложено в каждой вещи…

А Гуля вдруг заболела свинкой, перешедшей в менингит. Катя с Алочкой гнали от себя мысли о Ляльке, умершей перед войной… Врачи не решались везти Гульку в больницу, медсестра ходила колоть антибиотики на дом. Девочка плавала в жару, слыша, как мать говорит по телефону с врачами, и размышляла, умрет она, как Лялька, или нет. Болезнь дала осложнение на почки, потом на кости ног. Катя водила внучку по квартире, заставляя превозмогать боль в коленях, заново учила спускаться по лестнице.

– Мама, это все из-за музыкальной школы. Я туда больше не пойду, и не приставайте. А то опять заболею и умру, – объявила матери выздоровевшая Гулька, укладываясь ко сну. «Вот характер, – подумала Алка, – впрочем, только такой и нужен».

– Никогда нельзя останавливаться на достигнутом. Ты должна с детства настроиться на то, что тебе необходимо сделать карьеру, – Алка считала естественным вести такие разговоры с восьмилетней дочерью. Она помнила, как в Новосибирске ее ужаснуло понимание, что родители дали ей убогое образование. Их матери заботились лишь о безмятежности того мира, который создала Катя в коммунальной квартире. Они не задумывались о том, что рядом живут Галя Савченко и Люся Косыгина. Им казалось, что после революции больше нет и не будет сословий, а сословия тем временем все больше складывались в касты. Потому-то они с Виктором и бегут как белка в колесе, у них еще впереди полжизни, а у них уже отдельная квартира, машина, дочь учится в спецшколе. – Посмотри на отца! С каким упорством он ищет новую работу, где у него появится перспектива. Перспектива в жизни – это главное.

Виктора переживал, что до сих пор далеко не взял свое, они по-прежнему живут в нужде. Алка еще умудрялась раз в год выкраивать деньги на новое платье, которое она неизменно шила у знаменитой портнихи в ателье «Люкс» у Большого Каменного моста, а Виктор уже который год обходился двумя костюмами – темно-синим и зеленым, с разлезавшейся подкладкой и прохудившимися карманами. Виктор с упорством, с каким он в свое время обивал пороги московских институтов, искал новую работу. Такую, чтобы все и – если не сразу, – то как можно быстрее. Но главное – перспектива! Ему предложили место в военном конструкторском бюро. Соломон был неприятно поражен: «Мой зять пойдет в армию?! Я же говорил, что моя дочь вышла замуж за солдафона».

На новой работе Виктору полагалась надбавка за погоны и выслугу лет, бесплатная форма и отрезы на кители и шинели. Из парадного кительного сукна, как оказалось, можно и Алке пальто сшить, и Гульке. Виктора не смущало, что в тридцать семь он начинает со звания старшего лейтенанта, он был талантливым инженером, умел работать, умел строить отношения с начальством, с подчиненными, с кем угодно. Всего через год, минуя звание капитана, он получил майора. Вступил в партию, его тут же отправили в командировку в Венгрию, а через пару месяцев – в ГДР.

В кутерьме новой реальности Виктор как-то упустил из виду, что сестра Нина то и дело звонит, говоря, что мать жалуется на боли в желудке, и она водит ее в Коврове по врачам. А когда спохватился и привез мать в Москву, оказалось, что у той запущенный рак. Сделали операцию, Виктор с Алочкой снова пропадали в больнице. Забрали бабушку Дуню поправляться на Болотниковскую. Гульке, уже большой девочке, плохо запомнилась бабушка, которую папа через два месяца увез назад в деревню, а еще через три они с мамой поехали туда на похороны. Всего на два дня, потому что папе надо было опять ехать в загранкомандировку.

– Папа, что же ты себе ничего не привез? – спрашивала Гуля, разбирая папин чемодан, набитый детскими вещами.

– Знаешь, Гуль, как поступает настоящий мужчина? Дочь – это лицо семьи, ее надо одевать. Жена – тоже лицо семьи: я маме привез, смотри, какие модные брючки. А платья она и тут пошьет… Еще лучше, точно по фигуре. А мужчине что надо? Чтоб форма к лицу и чтоб выглядел молодцом, а твоему отцу этого не занимать. Ясно?

– Витя! Настоящие лаковые туфельки! И гольфы белые, нейлоновые. Как же надоели эти хлопковые, с ноги постоянно сползают и морщат… Колготки? Как у Тани? Какое чудо, не надо ни резинок, ни поясов. Ты просто молодец!

На праздники, конечно, семья воссоединялась. В большой отдельной квартире на Болотниковской Катя пекла пироги, варила холодец. Алка колдовала над своим знаменитым ореховым тортом, запрещая ступать по кухне, когда он стоял в духовке, а то, не дай бог, бисквит не поднимется. Котов резал салаты, под строгим оком жены перетирал столовое серебро и хрустальные бокалы: не дай бог, где пятнышко. В новогоднюю ночь все оставались ночевать, каким-то образом для всех находилось место. Пикайзены спали втроем на двуспальном Витином диване, Маруся – в Катиной кровати, та – с мужем, Рива и Моисей – на раскладушках в коридоре, а Мишка – на матрасе на кухне.