краю Персии есть такая нация, которая живет в пустыне, в шатрах, как у нас цыгане. Правда, цыгане все воры, а этих зовут курдами. На окраине Египта тоже живут в шатрах сарацины со всеми своими семьями. Но поскольку у этих все богатство состоит только из прекрасных лошадей, деньги они вынимают из чужих кошельков, а сами они, их жены и дети ходят голыми, ежели, конечно, не прикроются чужой одеждой. Поэтому, как только увидят какого-нибудь путника в добротной одежде, подходят и говорят: ты отдавай эту одежду, она нужна твоему отцу; имеют в виду они себя. Или же, ежели находят у другого какую-нибудь хорошую вещь, то говорят: это нужно твоей матери, а потому давай сюда; под этим они имеют в виду свою жену. Так что бедняга путник должен одевать какого-то незнакомого отца и незнакомую мать. Но мы, милая кузина, не следуем их примеру, хотя и живем в шатрах, а следуем скорее патриархам, которые своими полотняными дворцами показали, что человек в этом мире — только паломник, чужак, прохожий. Конечно, эти святые паломники скитаются по земле богатыми, мы же остаемся на одном месте, но бедными. Но для меня это подходит: не надо ночью вставать, чтобы накормить скотину. Милая кузина, будь у меня пастушка, может быть, я и любил бы такую пастушескую жизнь. Потому как праведные пастухи жили тихой жизнью. Огромная пустыня, поля — все принадлежало им, шатры свои они разбивали, где хотели, и жили в них до тех пор, пока скот их находил корм. Конечно, питьем они не были избалованы, в той стране дождь шел редко, воды было мало, потому и говорится в Писании так много о колодцах. С тем, чтобы строить дворцы и богато украшать их, у них забот не было. Не знали они и надоедливых судов, не мешалось у них под ногами множество судей, приказчиков, ключников. Не думали они о том, что зиму нужно проводить в таком-то доме, летом или осенью ходить в такой-то одежде; не нужны были им ни кареты, ни даже телеги. Они могли выбирать среди множества полей и лугов то, что им понравится, и строить свои полотняные города каждый день на новом месте. К месту они не были привязаны, как мы. С самого детства они привычны были к простой пище. Одевались в простую одежду, особенно мужчины, потому как женщины и тогда были женщинами, как сейчас, то есть и тогда любили украшения, и любили, чтобы им дарили золотые браслеты и серьги. Сейчас мы бы только посмеялись, увидев пастушью жену, у которой в ушах блестят золотые серьги. В нынешние времена я бы этого не рекомендовал делать. Одним словом, не знали они многих и многих трудностей, которые обычны у нас и которые мы уже и бедой не считаем, потому как привыкли. Главное, что жизнь у этих пастухов была праведной и безгрешной, и Господь не хотел, чтобы они, живя в городах, перемешивались с другими нациями. Но мне кажется, что такая жизнь — это жизнь бродяг и бездельников. Пример тут — те, кто и нынче живет в шатрах, ест чужой хлеб и одевается в чужую одежду. Какая польза от такой нации другим нациям человеческим; такая жизнь — только безделье и невежество; конечно, жизнь у них — беззаботная, но пустая, и дом у них — пустыня. А ведь какая радость для хозяина видеть посаженные им фруктовые деревья и виноградники и за свои труды получать вознаграждение от природы. Из всего этого, милая, вы можете видеть, что жизнь в шатре — это не для меня. И все-таки такую жизнь терпеть можно, к нам даже петушиное пение доносится из города. Но ежели это будет продолжаться долго, то сильно надоест, потому как жариться на солнце без необходимости я большой радостью не считаю. В Европе сейчас царит мир, все живут в домах, только мы в шатрах. А вдруг какая-нибудь страна захочет последовать нашему примеру? Посудите, милая, как станут проклинать нас каменщики и плотники. Но бояться этого не нужно, потому как люди не захотят расстаться со своими виноградниками. Хлеб же можно есть так же, как в городах, тут ущерба не было бы. Знаете ли вы, милая, что делают сарацинские женщины? Там нельзя сделать печь в земле, потому как кругом один песок, и нельзя печь погачи[277], потому как нет дров; но они держат большие казаны, в них разжигают огонь из сухих стеблей, снаружи налепляют тесто и так пекут себе погачи. То, что у нас называют «ногой нищего», нельзя ли испечь так же? Но простите, милая, больше не могу писать, потому как очень припекает солнце. Поэтому, смиренно заканчивая письмо, остаюсь тот, кем был вчера.

75

Родошто, 28 julii 1726.

Не могу пожаловаться, письма ваши, милая кузина, мне приходят, но иные — такие короткие, что едва начнешь читать, уже конец. Бывают такие письма, что хотелось бы, чтобы они состояли из двух слов, потому как скучные очень. Но ваши письма, милая, такие хорошие и вкусные, что я готов съесть даже бумагу, на которой они написаны. А знаете, отчего? Оттого, что мы любим друг друга, а письмо, полученное от милой, — и само милое. Но еще и оттого, что вы хорошо умеете описывать свои мысли, и даже незначительную вещь умеете так украсить, что она кажется значительной и нравится. Другие даже большую или полезную вещь делают безвкусной, и читаешь их без всякой охоты. Признаюсь, милая кузина, ежели бы ты была такой, как многие другие, я бы и бумагу не покупал для писем. Потому как я терпеть не могу, видя, как иные женщины пишут своим мужьям или родственникам так, словно судье или епископу. Ежели они сами и ласковые, то в письме стараются делать вид, будто для ласкового и шутливого письма совсем не требуется ума. Хотел бы я показать таким женщинам ваши письма. Они могли бы научиться по ним, что такое письмо, написанное с расположением и умом. О своих письмах я не говорю, потому как вы к ним уже привыкли. Вы находите их хорошими. Другого я и не желаю.

После того как я послал вам последнее письмо, мы вернулись в город, потому как погода наступила скверная и потрепала наши полотняные дома. Но вчера другой неприятель прогнал нас в лагерь, неприятель, перед которым отступило бы войско самого Дария[278]. Ах, милая кузина, что за