Я возвращаюсь в постель и лежу до тех пор, пока в 11.45 не раздается первый телефонный звонок.

– Мам? Нам дали котлету и консервированные персики. А я их терпеть не могу. Можешь привезти мне обед?

– Кейтлин, разве папа вам ничего с собой не дал?

– Нет. Он велел поесть в школе. Но я ненавижу котлеты и персики. Можешь привезти еды? Пожалуйста. Я не завтракала и умираю с голода. Я скоро упаду в обморок!

– Папа не накормил вас завтраком?

– Не успел.

Я смотрю на часы. Обед у Кейтлин заканчивается в 12.30. Если поспешить, успею приготовить и привезти к 12.15, тогда она быстро перекусит перед литературным кружком.

– Спасибо! Мамочка, я тебя так люблю! Тебе лучше?

– Да, малыш. Намного.

Такое ощущение, что мои глаза, как яйца, поджаривают на сковородке. Я готовлю сэндвичи для Кейтлин – хлеб из непросеянной муки без корочек, арахисовое масло, мед, – глядя на разбросанные по столу сегодняшние газеты.

Вскоре я без лифчика, в грязной толстовке, еле волоча ноги, подхожу к стеклянным дверям “Двух сосен”. Надеюсь, черные пижамные штаны сойдут за спортивные. На голове у меня пакля, под глазами – размазанная вчерашняя тушь. Опустив взгляд, я вижу серую ньюбэлэнсовскую кроссовку на одной ноге и красную полосатую рибоковскую – на другой. Естественно, по пути мне попадаются все, кого ни в коем случае не хотелось бы сейчас встретить. Генеалогическая фря Келли Лондон. Мэтт Хелмс, симпатичный разведенный папаша, который каждый второй понедельник и среду забирает своего сына на обед. Кристин Хейвуд, глава родительского комитета, некогда – девушка с обложки журнала “Гламур”. Ненавистная Шэри Тэйбор с густо намазанными губами; она купила наш первый дом, а потом всюду растрезвонила, что мы оставили ей в наследство чешуйниц. Накрахмаленная Нива Брубейкер в ослепительно чистом ансамбле от “Толботс” четвертого размера. Мистер Маркер, физкультурник, который в прошлом году подкатывал ко мне на научной выставке, прямо у модели торнадо.

Майкл обещал быть дома к пяти. В 18.40 грохочет гаражная дверь. Дети успели наесться сырных косичек, чипсов со вкусом барбекю, холодного риса и печенья с орехом пекан. Я с трудом выползаю в прихожую и смотрю, как муж вешает пиджак в шкаф.

– Тебе лучше? – Он ставит портфель на пол и снимает ботинки.

– Не особенно. Ты обещал прийти пораньше. Забыл?

– Ой, прости, Джулия. Я уже вышел за дверь, но позвонил Скотт Хейнз, а от него так просто не отвяжешься. У его отца нашли рак легкого. Бедняга сам не свой. Не мог же я взять и повесить трубку. Еще пришлось вернуться за показаниями, чтобы проверить одну вещь, а потом.

– Мне было плохо, Майкл. Мне и сейчас плохо.

– Ой, детка. Сделать чаю? Или куриного супа? – Он заходит в кухню и застывает на месте. – Господи Иисусе. Что тут было?

– Голодные дети, Майкл. Всего-навсего.

– Ну и погром. Мне очень стыдно.

– Последнее время я только это и слышу.

– Что?

– Ничего. Пойду лягу. В морозилке внизу лазанья. Латук в холодильнике. Думаю, на салат хватит.

– Я поел. – Майкл хлопает себя по пузу. – Мы заказали китайскую еду и поужинали на работе.

– “Мы”? – Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

– Я, Курт, Джо, Эдит. Проклятое антимонопольное дело, тянется и тянется. Ужас какой-то. – Он жует очередную чипсину. В уголках рта остаются крошки. – Я бы с куда большим удовольствием сидел дома и заботился о моей малышке.

Я верю ему, но одновременно мне хочется его убить.

Одна моя подруга сказала, что кризис среднего возраста бывает у всех женатых мужчин, а жены, как ковбои на родео, должны стараться удержаться в седле. Спрыгнуть тоже можно, но если цель – оставаться замужем, то цепляться нужно изо всех сил. В жизни любого женатого мужчины, сказала эта подруга, где-то в районе сорока наступает момент, когда он оглядывается на прожитые годы и внезапно осознает, что дальше, возможно, не будет ни флирта, ни секса, ни женщин во всем их физическом и эротическом многообразии. Он вспоминает, что когда-то мог прыгнуть в машину и мчаться куда глаза глядят, бросать где попало, хоть на кухонном столе, грязные носки, играть ночь напролет в покер, возвращаться домой, рыгая пивом, или не возвращаться совсем. И никто его не ругал, не навязывал разговора о чувствах, не укорял за невнимание и черствость, не обвинял в недостатке самоотдачи и нежелании “строить отношения”. Словом, он был свободен. И то, что такая свобода больше ему не светит, приводит его в ужас, как смертельный диагноз. “И от страха он начинает совершать идиотские поступки, – продолжала подруга, – например, приглашает секретаршу выпить. А дальше сама знаешь”.

Единственный способ не участвовать в родео – выйти замуж за человека старше себя. Много старше. “Лет семидесяти. Который уже все, что можно, в жизни поменял”. Так она и поступила. Ее второму мужу семьдесят два года.

Вспоминая эти сентенции, я поневоле чувствую себя виноватой, ведь я – оковы на ногах Майкла. Я не пускаю его в ту жизнь, о которой он грезит, в жизнь, где нет необходимости заботиться о детях, жене, кормить семью. Но как же мой кризис среднего возраста? Разве я не имею права на разочарование и даже отчаяние из-за несбывшихся надежд?

Я уже говорила, что не придаю значения снам, но тут мне снится кошмар, от которого так просто не отмахнешься. Я еду в лифте с Эдит Берри. Лифт клаустрофобически тесен, обшит красным деревом; в нем пахнет плесенью. Он медленно, поскрипывая, поднимается: второй этаж, третий и так далее. Я почему-то знаю, что мы едем устраиваться на одну работу. Эдит в крохотном розовом платье от Лили Пулитцер и розовых туфлях на каблуках. Я босая, в белье. У Эдит стройные, голые, бронзовые ноги. У меня – толстые, бледные, в целлюлитной апельсиновой корке. У нее длинные блестящие волосы, у меня – свалявшиеся лохмы. На четырнадцатом этаже лифт резко останавливается. Воет сирена. Двери распахиваются, входит красивый молодой охранник, брезгливо морщится, тычет в меня пальцем. На стене объявление: “Грузоподъемность: 600 фунтов”. Охранник большим пальцем указывает себе за спину: “Вон”.

Есть пятнадцать минут славы Энди Уорхола, а есть пятнадцать минут стройности Джулии Флэнеган. У каждой женщины, боровшейся с полнотой, в жизни бывают драгоценные пятнадцать минут, когда она довольна собственным видом в шортах. Эти пятнадцать минут могут прийтись на день свадьбы, весенние каникулы в колледже или десятилетие со дня его окончания. Они могут выдаваться по частям, но всегда ненадежны, недолговечны, будто карета Золушки. Мои пятнадцать минут стройности – это свадьба, время после рождения Кейтлин (я села на диету и купила беговую дорожку; в сложенном виде из нее получается отличный игровой столик для детей) и корпоративный пикник фирмы Майкла (Общество анонимных обжор и полгода сурового тайского бокса).

До Эдит я не беспокоилась о фигуре, просто пыталась элегантно скрыть лишние фунты – следствие материнства, возраста, сидячей работы. Но недавно купила утягивающую грацию, чтобы убрать живот и носить брюки на бедрах. На этикетке было написано: “Формирует фигуру”, но мне ли не знать их обещания? Моя мать тоже носила грацию. В моем случае “формирование фигуры” заключалось в том, что жир перетекал на бедра.