фразы «монета все равно твоя» и только много позже осознал, какой смысл крылся в его словах. Ровно в тот самый миг он раскрыл ладонь. На ней по-прежнему лежал мой двойной орел. Я схватил его, проверил, все ли стороны на месте, и сунул в карман, пока толстяк не передумал.

— Вернусь утром. Поговорю с этим твоим мистером Джонсом, — заявил он, приподнял свой дурацкий цилиндр и исчез в тумане.

Теперь, когда в нем потонул без следа мужчина в желтом костюме, высокой шляпе и черных сапогах, туман стал навевать жуть еще сильнее.

Я опустился на подножку и, достав монетку, стал разглядывать ее в свете фонаря. Должно быть, рассматривал я ее слишком уж пристально и долго, потому что, когда Старик вынырнул из тумана, чтобы меня подменить, я все еще вертел ее в руках, но потом торопливо спрятал в карман.

— Всё в порядке? — спросил Старик.

Я кивнул, зашагал к арендованному трейлеру, повалился на койку и уставился в темноту. До самого рассвета я лежал без сна и ждал, когда кончится ночь, вертя в пальцах новенькую золотую монетку и грезя о билете, который мне купят в Мемфисе.

Но уже на рассвете я, кажется, задремал ненадолго и сквозь сон снова услышал далекий жирафий вопль.

Я испуганно сел на кровати, прислушиваясь, а в следующий миг мне послышался голос… Рыжика:

— Вуди! Ву-у-у-уди-и-и!

В одной только майке, трусах да сапогах я распахнул дверь трейлера, чтобы разглядеть сквозь остатки тумана, повисшего на деревьях, что там творится, и застыл как вкопанный.

Я увидел кукурузное поле.

— Вуди!

Ярдах в тридцати от меня у самого прицепа стояла Рыжик. Боковая стенка со стороны поля была опущена, и девушка испуганно глядела внутрь. В загончики.

Я кинулся к ней по щебенке и сосновым шишкам, заглянул в прицеп и рухнул на колени. Дикарь по-прежнему оставался в пульмане, но так сильно высунулся в прореху, что под действием сил гравитации рано или поздно должен был оказаться на воле.

А вот Красавицы не было.

Позади снова послышался жирафий вопль, громкий, пронзительный. Резко обернувшись, я понял, что в дальнем конце поля творится что-то неладное. Я увидел примятую кукурузу, Красавицу, вытянувшую шею над иссохшими стеблями. К ней шли двое мужчин, один уже затягивал на ее шее лассо, второй только раскручивал свое, а она отбивалась… отчаянно отбивалась от львов.

Но, что самое жуткое, между мной и ними стоял Старик. Пошатываясь, будто пьяный, он целился в них из дробовика. Я понимал: если он выстрелит, да еще из такого оружия, то скорее попадет в Красавицу, чем в чертей, напавших на нее. Надо было ему помешать.

Услышав, как Дикарь перебирает ногами позади меня, я обернулся. Он стучал копытом по упавшей стенке. Хотел броситься следом за своей подругой. И вот я снова приналег на стенку, приложив все силы, чтобы вернуть ее на место — не без помощи Рыжика, — а потом выхватил из кабины тягача ружье и побежал к Старику.

Я был уже на полпути, когда дробовик выстрелил.

Потрясенный, я споткнулся, выронил ружье куда-то в кукурузные стебли и с ужасом посмотрел вперед.

Старик промахнулся и, осознав это, упал на колени.

А злодеи тем временем, понимая, что им уже никто не помешает, вновь принялись за свое. Один пытался затянуть веревку на шее Красавицы, но она, мечась из стороны в сторону, дергала его, точно марионетку, и так продолжалось до тех пор, пока она не встала на дыбы. Тогда-то второй негодяй и ухитрился закинуть лассо ей на переднюю ногу, как и собирался. Он затянул веревку, Красавица упала на землю, и мерзавцы зашагали к ней.

Я потрясенно застыл при виде этой картины, не слыша ничего, кроме оглушительного стука собственного сердца. А потом вскинул ружье, распрямился, прицелился и пальнул.

Тот из мерзавцев, что накинул лассо на ногу, в страхе повалился в примятую кукурузу, а второй укрылся. В ушах у меня загремело эхо выстрела из моих ночных кошмаров… Ведь если сказать по правде, мне уже доводилось стрелять в человека;

Ловцы бросились наутек и скрылись из виду, а через несколько секунд за кукурузными стеблями мелькнуло что-то желто-красное — их фургон.

Пока он с ревом катил прочь, я разглядывал ужасающую картину: Красавицу, которая медленно бродила по полю с веревкой на шее.

С трудом поднявшись на ноги, Старик поспешил к ней. С тяжело колотящимся сердцем я вспомнил — до последнего слова, — что он говорил в Вашингтоне:

Выпускать жирафов из вагончика нельзя ни в коем случае, потому что, если они выйдут, вовсе не факт, что мы сможем завести их обратно, а для них это верная смерть.

Старик снова упал. Я подбежал к нему. Лицо его заливала кровь. Он попытался встать и не смог. Я схватил его за одну руку, а Рыжик, подскочившая к нам с фотоаппаратом на шее, за другую, и нам наконец удалось поставить его на ноги.

— Подкати прицеп, — задыхаясь, велел он.

Я кинулся к машине. За стартером торчал пучок выпавших проводов. Я торопливо вернул их на место и завел двигатель, а потом мы с Дикарем поехали по кукурузному полю, приминая колесами стебли.

Я притормозил за Стариком, который теперь, сидя на корточках, ласково разговаривал на своем жирафьем наречии с Красавицей, до которой оставалось ярдов двадцать. Она нервно перебирала тонкими ногами, между которых вилась веревка, — точно дожидаясь нападения новых львов.

— Пусть увидит мальчика, — приказал мне Старик через плечо.

Я распахнул окошко Дикаря пошире. Он тут же высунул морду наружу, а едва увидел подругу, как тут же начал биться в стенку вагончика, чтобы с ней воссоединиться.

— Тише… тише, моя хорошая… — успокаивал Красавицу старик. — Опусти стенку, — шепнул он мне украдкой. — Надо завести ее внутрь.

— А он разве не выскочит?

— Нет. Разве что выпадет. Он будет к ней рваться, но не сможет спуститься сам. А вот если она побежит прочь… Даже не знаю, что он тогда выкинет. Что-то страшное.

Дикарь, так и не спрятав голову, бился в стенку с такой силой, что она уже начала дребезжать.

Зато Красавица, увидев его, перестала раскачиваться и медленно направилась к нам. Старик вполголоса ругнулся, и тут я понял почему: повязка на ее больной ноге почти размоталась и была вся в крови. Балансируя на трех ногах, Красавица пыталась не наступать на больную.

Старик шагнул было к ней, но Красавица за-брыкалась — пускай и вяло, — и от этого движения повязка ослабла еще сильнее. Еще одна такая попытка отбиться — и