— И это всё — сугубо между нами! Как и то, что были тут, доставили мне этого… очень уж попрошу вас, Егор Иванович, не распространяться даже среди сослуживцев.

— Не извольте-с беспокоиться! — отдав честь, помощник исправника развернул сани и уехал. Еремей Силуанович проводил его взглядом, и ему теперь отчётливо стало ясно — под попоной было что-то необычное.

Но что же этого такое могло быть?..

Когда лихоозёрский барин вошёл в своё любимое, дорогое сердцу место в подвале, гигант-палач уже закрепил на дыбе руки молодого, разодетого в старомодные охотничьи одежды человека. Лисья шапка упала и лежала на сыром каменном полу, напоминая маленького зверька. Здоровяк тем временем неспешно разложил щипцы, зажимы, длинные иголки и другие предметы, имевшие широкое применение в эпоху инквизиции. Свою работу он знал хорошо, приказывать не было никакой нужды, и, неспешно завязав кожаный фартук, бородатый палач напряг толстую шею и принялся раздувать горн.

Еремей Силуанович скрестил пальцы и с хрустом вытянул вперёд ручищи. Фока только очнулся, и, с трудом подняв голову с всклокоченными, липкими рыжеватыми волосами, помутневшим взором осмотрел полутёмную пыточную.

— Вот теперь мы и разузнаем, что это за птица прилетела в наши края! — крякнул Солнцев-Засекин, приняв от помощника большие щипцы с закруглёнными губками.

* * *

«Ничего себе, повозочка, будто не Уголёк, а сами бесы в неё впряглись, тудыть её!» — подумал Пётр, когда отъехали от перекрёстка у трактира. Навстречу им попались сани. Кажется, в них сидел городской дьякон, с которым они виделись издалека минувшей ночью, и ещё кто-то. Крестьянин даже не успел рассмотреть. Он лишь слегка понукнул коня, но тот пошёл так резво, что большой чёрный экипаж — а именно так теперь следовало называть его столь быстро и умело переоборудованные сани, даже не помчался, а поплыл над дорогой.

«Ну и правда летим!» — Пётр захотел перекреститься, но только эта мысль пришла, словно кто-то положил ему на плечо тяжёлую, похожую на воронье крыло руку, и недовольно зацокал языком. Алатырев оглянулся, но увидел за собой лишь лакированную стенку. Снежинки летели под сильным напором воздуха, секли ему лицо, но, попадая на экипаж, тут же таяли, исчезали, не становясь даже капельками. Возница невольно выпрямился, боясь даже дотронуться спиной. А когда стал смотреть на мельтешение конских ног и хвоста, то не узнал Уголька. Тот сделался шире, больше, мощнее, а главное — стал злым. Конь больше не слушался его, и Пётр понимал это!

На подъезде к Лихоозёрску Пётр попробовал натянуть вожжи, и экипаж остановился. Пётр спрыгнул, и подошёл к дверце. Нерешительно постучал, и открылось маленькое окошко, откуда высунулся длинный, как клюв, нос Гвилума:

— Дружочек, ну что же ты оставил службу? Негоже так тратить время великого герцога! Прощаем лишь на первый раз! Полезай и правь себе смирно. Чудесный конь сам знает, где ему положено будет остановиться.

Пётр, пожав плечами, вернулся. Экипаж промчался по окраине города так стремительно, что жалкие домишки, телеги и снежные сугробы мельтешили перед глазами, слившись в одну сплошную и стремительную полоску. Что-то подобное он испытывал, когда решил позабавить дочерей, на Масленицу от души разогнал, раскрутил сельские качели. Тогда у него всё помутилось в голове от свистопляски. И теперь такое же нестерпимое желание возникло — слезть, отдышаться, и уж никогда больше подобного головокружения не знать. Но его дело простое — исполняй да слушайся. Пока не расплатятся сполна. К тому же вылечить супругу как-то волшебно обещали, а на кого теперь надеяться, кроме как на этого вельможного господина?

Экипаж миновал укрытые беспросветной мглой окраины и остановился у богатого купеческого дома. Пётр уже окончательно понял — хотя он и сжимает крепко вожжи, теперь от него ничего не зависит. Оставалось только смотреть и удивляться.

Он не мог поверить увиденному — на дорожке к особняку лежали, раскидав руки и ноги, убитые люди, валялись ружья, а у входа распластался толстяк. Голова прижалась к измазанной кровью двери, а глаза остекленели, безжизненно глядя на проплывающую по небу, временами прячущуюся в рваных зимних ночных облаках луну. Дверь экипажа открылась, и по метёной дорожке спокойно и безучастно двинулся он — тот, кого свита именовала чёрным герцогом. Его походка была размеренной, господин безучастно переступил тела, а когда встал у самого входа, дверь начала потихоньку скрипеть, отодвигая грузное тело убитого винозаводчика. Пётр и думать не смел о том, чтобы слезть и посмотреть ближе, но всё прекрасно видел и слышал со своего места.

На пороге показался Дубровин с кадилом в руке, за ним выбежало несколько слуг, одетых в старомодную крестьянскую одежду. Купец, смерив тревожным взглядом страшную картину расправы, всё же не потерял самообладания, и, что-то скомандовав своим, остался один на пороге, прикрыв дверь.

А чёрный герцог ступал всё также спокойно, под его большой шляпой с роскошным пером не было видно лица. Высокие ботфорты отстукивали шаги, пока он не остановился, ещё раз холодно и отстранённо осмотрев побоище.

И — наконец поднял глаза.

Дубровин невольно вытянулся, глядя, как горят оранжевые ободки вокруг зрачков:

— Господин Дубровин? Авиналий Нилович?

Тот сглотнул и насупился, словно косматый сыч.

— Знаю о вас, преимущественно хорошее, хотя в каждом человеке, насколько мне известно, всегда борются два начала — тёмное и светлое, — продолжил этот странный тёмный гость. — Помню, приходил я в эти края в совсем уж стародавние времена, когда жил один светлый князь, воин, он говорил — кто с мечом к нам придёт… — он взглянул на обмякшее тело Каргапольского, от которого на морозе исходил сладковатый тошнотворный запах. — Впрочем, не об этом речь. Я сделал остановку здесь, Авиналий Нилович, чтобы предупредить вас о грядущей опасности. Мне известно, что добрые дела ваши превосходят по значимости злые. В ваших руках кадило, а не оружие. Будь по-другому, мне пришлось бы просто развернуться и уехать. Но раз так, — чёрный герцог сделал многозначительную паузу. — Если хотите жить, немедленно собирайтесь со всеми домочадцами. Ничего не берите с собой, слышите, ничего! И отправляйтесь далеко, куда-нибудь в глухие керженские леса к вашим собратьям-староверам. Вижу, что вас непременно приютят, и дадут кров. Там и проживёте остаток дней хотя и без роскоши, даже скажу, весьма и весьма бедно, но — по слову моему, не познаете иных невзгод. А иначе, ну что же… я не стану говорить, что иначе.

И, не собираясь слушать ответа, взмахнул кадилом и развернулся. Пройдя половину пути по дорожке,