– Она где-то здесь, я не могла ее потерять… Я должна ее найти, иначе все будет кончено… Ничто не сможет помочь…

Старушка размазала по лицу слезы грязной рукой и громко по-щенячьи всхлипнула.

– Вам плохо? Что я могу сделать для вас?

Лизавета Саввична по-прежнему не слышала его, погруженная в свои мысли, лицо ее было искажено гримасой отчаяния.

– Что вы потеряли? Скажите мне, и я попытаюсь найти.

– Уже никто и ничего не сможет, – опять глухо забормотала старушка. – Жизнь прожита зря, мне осталось только молиться… Молиться о спасении души…

– Чьей?

Никите ровным счетом ничего не было понятно, и ему не терпелось поскорее отправиться домой, но оставить человека в беспомощном состоянии он не мог.

– Хотите, я подвезу вас? Я на машине, мне не трудно.

Женщина повернулась, и в глазах ее мелькнула осмысленность. Было видно, что она узнала Никиту, но, тем не менее, отвечать не торопилась. Помедлив несколько секунд, Лизавета Саввична вдруг суетливо сунула руку в карман и достала что-то, зажатое в кулак.

– Вот… – Пальцы разжались, на ладони оказался ключ с обрывком веревки в том месте, где была когда-то привязана лягушачья лапка. – Помнишь, как она не понравилась тебе? Ты еще брезговал в руки брать. Так вот, я ее потеряла.

Лизавета Саввична всхлипнула, и одинокая слеза покатилась по ее бледной щеке.

– И из-за этого вы плачете? – не поверил Никита.

– Думаете, я сумасшедшая, молодой человек? – вздохнула старушка. – Вам придется немного потерпеть мой монолог, чтобы понять. Я актриса. Театр для меня всегда был частью меня, моей жизнью, моей любовью. Быть может, единственной любовью. Так случилось, что замуж я вышла за военного, то есть за человека, далекого от моих интересов. Этот мужчина вскружил мне голову, очень красиво ухаживал – завалил цветами, подарками. И мне показалось, что именно он – мой идеал. Брак не удался, вскоре мы перестали понимать друг друга, но все равно жили вместе. Не думаю, что муж искренне любил меня. Скорее всего, из больного самолюбия он старался заставить меня вновь полюбить его.

– Разве такое возможно – заставить полюбить? – не выдержал Никита.

– Конечно, нет, – вздохнула Лизавета Саввична. – Но Антип, так звали моего мужа, привык всегда добиваться того, чего хотел. И очень часто ему удавалось. Иногда у нас наступали счастливые дни, жизнь казалась безоблачной, и меня охватывало чувство вины. Мне казалось, что я не разглядела в нем самые лучшие черты. И тут же, едва почувствовав это, муж менялся: снова становился высокомерен и груб. Несколько раз я порывалась уйти, но каждый раз что-то останавливало. Потом родился сын, и мысли о разводе я себе запретила. Тем более что мальчик рос болезненным и замкнутым. Я по-прежнему много работала, играла в театре и ездила на гастроли. Антип этому противился, и у нас часто случались ссоры. Однажды, после самой сильной из них, я хотела забрать с собой сына, но Антип не отдал. Уехала одна. А когда вернулась, не застала никого. В квартире жили чужие люди – Антип перевелся в другой гарнизон и не оставил мне адреса.

– Неужели так можно?

– Можно. Наговорил на меня напраслины, и от меня все отвернулись, обращались, как с последней потаскухой. Я ходила, как помешанная, только работа и спасала. В конце концов коллегам надоело видеть мою кислую физиономию, и подруга отвела меня к потомственной алтайской колдунье. Та и заговорила для меня лягушачью лапку – ту самую. Сказала, что скоро я сына разыщу, а пока оберег находится со мной, можно ничего не бояться: все будет хорошо. Слова колдуньи оказались пророческими. Вскоре мне удалось узнать адрес гарнизона, куда перевелся Антип… – Лизавета Саввична вдруг запнулась и сжала в тонкую полоску губы. – Ну, все, хватит. Я и так много тебе наболтала. Оберег я потеряла, и, значит, удача отвернулась от меня.

– Может быть, все не так страшно?

– Страшно. Я уже теряла как-то раз лягушачью лапку, но, к счастью, в доме, и страшных последствий не было. А сейчас, чувствую, все иначе. Я потеряла ее навсегда.

– Пойдемте, я все-таки отвезу вас домой и помогу подняться по лестнице в квартиру.

– Нет, ты иди, – сухо ответила старушка, – я еще поищу.

– Но…

– Иди! – вдруг властно и зло прошипела Лизавета Саввична, и Никита отступил.

Кусты, почти потерявшие осеннюю листву, кочки и неспешная река… Лямзин с детства любил воду. Ему нравилось сидеть на берегу с удочкой или без – и отключаться от городской суеты, глядя на речную рябь.

Но сейчас ему было не до красот уходящей осени. Труп лежал на спине, мертвые глаза смотрели в свинцовое небо, пальцы судорожно сжаты, и в них – смятая жухлая листва. Одежда на груди убитой полурасстегнута – похоже, мерзавец некрофил, но довершить начатое ему кто-то помешал.

Девушка была молода и красива. Задушена леской, и снова – красная бумажная бабочка на груди.

– И ведь ты посмотри, что сделал, мерзавец! Знал, что вечерним бризом сдует, так он к одежде бабочку приколол!

Опер Уфимцев – маленький, тщедушный, в очках «а-ля Джон Леннон», замерз так, что аж посинел. Чтобы не окоченеть окончательно, он то и дело переминался с ноги на ногу и топал ногами о землю.

– Что-то ты сегодня, Макарыч, не по сезону оделся.

– Да оденешься тут по сезону! – Голос у Уфимцева был высокий, жидкий и писклявый тенорок. – Зинка моя взяла и куртку постирала, говорит, замазал я ее. А я маленькое пятнышко только и посадил, майонезом капнул. Сказал же ей – затри просто, так нет же, взяла и постирала.

– Ты чего, в куртке обедаешь, что ли? – фыркнул Борисов и подмигнул Лямзину.

Уфимцева в отделе любили за незлобивый нрав и добрую душу, но не упускали случая подтрунить над ним. Одной из его черт, весьма помогавшей весельчакам, была патологическая неспособность различать в шутке шутку. Он всегда отвечал всем серьезно, совершенно не чувствуя иронии.

– На работе засиделся, и уже так есть хотелось, что не выдержал – купил пирожок и пакетик майонеза. Ну, на ходу разорвал и, когда майонез выдавливал, капнул на живот. Вот и пришлось на работу в штормовке идти.

– Уфимцев, откуда у тебя живот? Ты ведь тощий! Как же надо было пирожок в рот нести, чтобы на отсутствующий живот ляпнуть? Признавайся – вовсе там не майонез был. – Борисов заговорщицки подмигнул Лямзину. – Наверняка с девчонкой развлекся после работы, она помаду и оставила. А жена углядела.

– Да я, в самом деле… – начал оправдываться Уфимцев. Но его намечающийся пространный монолог прервал окрик Лямзина:

– Все, закончили перекур, давайте за работу! А то еще немного, и я тоже не хуже Уфимцева буду от холода трястись.

Майора не отпускало ощущение дежавю, как будто все происходящее уже когда-то было. Он подошел и вгляделся в лицо убитой. Совершенно точно – тот же тип внешности, что и в предыдущих случаях. А что, если именно отпущенный им Лавров, сам того не подозревая, имеет ключ к отгадке? Неспроста же он оказался так плотно замешан в этом деле.