Суть отвлеченных философствований гауптмана сводилась к довольно конкретной просьбе: «Ты там про меня не забудь…» Дескать, кровью — не кровью, но готов смыть, а лучше — слить… Адреса, явки, чем богат…

Так бывший капитан Красной армии восстановил свои отношения с клятвой, даденной трудовому народу и лично товарищу Сталину.

Но справедливости ради надо отметить исключительную порядочность Валериана Ильича: клятвы, данной немецкому народу и лично фюреру германской нации, он также не преступал. Работал на совесть.

Кравченко расшнуровал папку.

«Гарна дивчина…» — с первой страницы, из-под канцелярской скрепки на него смотрела смешливыми чёрными глазами, затенёнными угольной чёлкой, девчонка беззаботных и одураченных восемнадцати лет.

Такие, ломаясь от смеха и провисая на локтях подруг, идут во главе первомайской колонны какого-нибудь «Машино-конепедального им. Калинина» под сенью красных знамён. И все конепедальщики, начиная от героя стенгазетной рубрики: «Позор лоботрясам!» и до сурового парторга, героя Гражданской, впадают в идиотские несбыточные мечты…

— Гарна дивчина… — пробормотал следователь как-то даже смущённо. — Кабы не жидовка, сошла б за Ганну какую-нибудь или Галю. И хлопец у неё под стать. Вот только интересно…

И Трофим Иванович полез в стол теперь за папкой лейтенанта Новика A. B.

О том, что командир сводной разведгруппы лейтенант НКВД A. B. Новик — счастливый избранник чернявой красавицы, следователь Кравченко уже знал. За всеми членами разведгруппы, попавшей в июне прошлого года в засаду, велось негласное наблюдение. Так что к кому ходил в увольнение и бегал в самоволку лейтенант из горной деревушки Ашкой, где дислоцировался разведотряд, следователь знал достоверно.

«Вопрос в том… — положил рядом с фотографией девушки фото Александра Новика Трофим Иванович, — насколько под стать они друг другу? Только ли старая скрипучая кровать объединяет этих молодых и красивых? Может, ещё и рация под панцирем этой кровати. А, товарищ лейтенант?… Надо будет спросить, как вернётся…»

Май 1943 г. Гелек-Су

— Э-э… — ошеломлённо проскрипел Зелимхан, вскинув тонкие, словно ощипанные, брови. — Совсем ум потерял, Саши-джан? Проходи, проходите… — засуетился он, отступая в глубь и в полутьму своей вполне европейской «сакли» — садового домика на окраине парка. — Вы тут в прошлый год такой переполох учинили… — продолжал он скороговоркой, торопливо прикручивая трясущимися руками фитиль керосиновой лампы. — Немцы, собаки, весь Гурзуф вверх дном перевернули, — обернулся старик, сузив керосиновое пламя, как жёлтый кошачий зрачок.

И то ли от такого загробного адского освещения почудилось, то ли и в самом деле что-то было не так со старым Зелимханом, а только Новику показалось…

— Случилось что? — спросил Саша, опуская автомат между колен и не спуская глаз с Зелимхана.

Ему показалось, что старый садовник здорово осунулся за неполных полгода с их последней встречи. Сгорбился, что ли. И без того сморщенное лицо огрубили мумифицированные складки…

— Немцы, собаки… — продолжал ворчать Зелимхан, будто не услышав вопроса, и слишком озабоченно, суетно, занимаясь приготовлением чая. То заварку из рваной пачки довоенного «№ 1» рассыплет, то зазвенит чайная ложка на половицах…

— Что случилось, Зелимхан? — переглянувшись с неизменным Колькой Царём, повторил вопрос лейтенант. — Ты боишься чего?

— Мы только кое-что спросим и сразу уйдём, — убедительно вставил Романов, присев, по обыкновению, на корточки не под самой дверью, но так, чтобы одним прыжком…

Зелимхан вдруг замер, будто озадаченный его словами. Постояв так неподвижно, ссутулившись, как каменная «сарматская баба» в голой степи, он наконец захлопнул крышку узкогорлого чайника.

— Что ты, мальчик… — медленно обернулся старик. — Думаешь, Зелимхан Эскеров чего-нибудь боится ещё на этом свете? — прищурился он во тьму дальнего угла, где растворился в сумраке старший матрос.

Старик спросил — и отвернулся.

— Я очень устал… — вздохнул он тяжело. И, накачав керогаз, чиркнул спичкой. — Очень устал. Жду не дождусь, когда успокоюсь в беседе с пророком, который расскажет мне, зачем всё это было… — он неопределённо махнул мозолистой широкой ладонью. — Зачем всё так есть и что из всего этого выйдет. Если, конечно, в сени Аллаха мне это будет ещё интересно…

Наконец-то слабое подобие улыбки тронуло его сухие губы, но от улыбки этой на Новика повеяло полынной горечью.

— Наверное, нет. Не будет. Я там встречу свою старуху. Это пусть храбрые юноши мечтают о девяти гуриях, а мне хватит и одной моей старухи… — как-то невпопад, заставив вновь переглянуться разведчиков, забормотал старый садовник, уставив, будто остекленевший, взгляд на голубоватые язычки пламени из форсунки керогаза.

Ни Саша, ни Колька не решились его перебить.

— Немцы, после того как вы ушли, расстреляли несколько человек… — продолжил он вдруг голосом, окрепшим и внятным, будто очнулся. Будто проснулся в нем тот, прежний Зелимхан, обманчиво бесхитростный и простодушный старик, встречавший неизвестность по-детски распахнутыми глазами, но провожавший мудрым ироническим прищуром. — Расстреляли, кто под руку подвернулся. За связь с партизанами… — он помолчал немного, будто припоминая и при этом не желая вспомнить. — Но про моего племянника Хафиза… — наконец продолжил он, голыми руками сняв с огня чайник, крышка которого застучала в пазах. — Про него они правильно написали: «Он помогал партизанам». Он помогал… Тридцать лет, бригадир винсовхоза, не мальчишка уже, а влюбился в русскую учительницу, как… — старик, запоздало опомнившись, чуть не бросил чайник, обжигающий руки, на низкий резной достархан. — Ещё до войны, когда она помогала ему с немецким для института… Очень хотел агрономом стать мой мальчик…

Зелимхан посмотрел на Новика невидящим взглядом потерянных, но сухих глаз, прежде чем пояснил:

— Он нам с Дилярой как сын был, особенно когда брат умер. Своими детьми Аллах не благословил… Вот как получилось, Саши-джан… — устало опустился он на диванный валик. — Ничего не успел мой мальчик. Агрономом стать не успел, в институте поучиться тоже не успел, жениться и вырастить сыновей… Даже на войну не успел… — добавил Зелимхан, не поднимая взгляда от чайных приборов, но словно почувствовав, как переглянулись поверх его головы лейтенант с матросом. — Как раз в июне 41-го ему покалечило руку, ремонтировал сепаратор. Врачи, слава аллаху, руку не отрезали, но даже писать ею он уже не мог. Так что успел мой Хафиз только умереть достойно. За свою землю… — подытожил старик и добавил не совсем понятно: — Чья бы она ни была…

Новик не стал уточнять, что именно имел в виду старый татарин. Как-то и так ясно было…

— Так это от него ты узнал про Марию Васильевну из керосиновой лавки и пароль? — спросил Александр после тягостной минуты безмолвия, в которой слышался только сухой треск секундной стрелки настенных часов.