Махно насупился, одна губа у него налезла на другую, прострелил Ермократьева недобрым взглядом.

– В дом к тебе я не пойду.

– Это почему же?

– Да потому, что ты тать, Ермократьев! Сейчас я даже жалею о том, что помог тебе когда-то расправиться с начальником Александровской уездной варты… Не помню, как его фамилия…

Серое лицо Ермократьева сделалось зеленым.

– Напрасно обижаешь меня, Нестор Иванович!

– Я никогда никого без причины не обижаю… Запомни это, Ермократьев! В каждом конкретном случае стараюсь разобраться по совести.

– Пошли в дом, в дом, Нестор Иванович. В доме во всем разберемся!

– Скажи, Ермократьев, ты поезда грабишь?

Ермократьев в молитвенном движении прижал к себе руки. Махно подумал – сейчас будет отказываться. Но Ермократьев произнес:

– Иногда грешу, Нестор Иванович. Жить-то ведь на что-то надо.

– А я хочу, Ермократьев, чтобы ты не делал этого никогда. Ни-ког-да, – членораздельно, по слогам, произнес батька.

Ермократьев неожиданно присел, словно бы собирался нырнуть под локоть батьки, но Махно оказался проворнее – стремительно выхватил из ножен шашку и рубанул ею по шее Ермократьева.

Голова легко отвалилась от тела, будто всегда существовала отдельно. Изумленные глаза распахнулись широко, зубы заклацали, словно голова Ермократьева хотела что-то сказать, в следующее мгновение она полетела в одну сторону, а тело повалилось в другую.

Увидев, что через плетень во двор заглядывает какой-то замшелый дедок, Махно крикнул ему:

– Старик, передай ермократьевским подручным, которые по его приказу грабят поезда, что, если до меня хотя бы раз дойдет слух, что остановлен поезд, с ними будет то же самое, что и с этим полудурком, – батька ткнул острием шашки в дергающееся безголовое тело Ермократьева, – понятно?

– Махно! – запоздало пискнул дедок и исчез за плетнем.

Сотня, возглавляемая батькой, отправилась в обратный путь…

Посланцы Махно еще не успели вернуться от атамана Григорьева, как из Екатеринославского комитета партии большевиков в Москву, в ЦК полетела спешная телеграмма. «Махновцы ведут срочные переговоры об одновременном выступлении против Советов. Просим принять неотложные меры, так как теперь в районе нет никакой возможности работать коммунистам, которых подпольно убивают».

Махно после решения конференции о создании собственной республики стал называть Гуляй-Поле «вторым революционным Питером». Наскоро испеченная горячими головами республика Махновия собрала двести вагонов хлеба и отправила в Петроград – Гуляй-Поле посчитало необходимым помочь своему великому побратиму.

Три бригады, образованные батькой – под командой Куриленко, Белаша и Петренко, – успешно дрались на фронте.

Было решено в Гуляй-Поле наладить производство оружия – на заводе Кригера самим ковать шашки. Подумывали также о том, чтобы поставить патронную линию, – с патронами было худо, просто беда, каждый патрон приходилось выпрашивать в штабе фронта буквально со слезами.

В Гуляй-Поле появился свой аэроплан. А аэроплан – это, считай, авиация, которую можно использовать для разных целей – от разведки до поставок в Гуляй-Поле самогона с дальних хуторов – там мужики для собственных нужд такую горилку из хлеба, да из бураков выпаривали, что стопка могла даже глаза вырвать, люди пили зелье без закуски, а потом полдня ходили с открытыми ртами, охлаждая себе нёбо и зубы… Махно ядреные напитки любил, поэтому готов был посылать за «вырвиглазом» аэроплан.

Появились у батьки и бронепоезда, главный из которых носил гордое имя «Спартак». Правда, «Спартак» скоро забрал себе штаб фронта для подавления григорьевского мятежа, но батька был уверен – железная махина «Спартак», чудовищно громыхающая квадратными колесами, к нему вернется обязательно.

Прошел слух о том, что белые идут на соединение с мятежными частями Григорьева; узнав об этом, батька только головой покачал.

– Что скажете на это, Нестор Иванович? – спросил у него Озеров, пряча за спину покалеченную руку.

– Не верю я этим слухам, и не буду верить до тех пор, пока сам не побалакаю с Григорьевым. Надо посидеть за одним столом и друг дружке в глаза поглядеть. Вот тогда все будет понятно. Язык может обманывать, глаза – никогда.

К Махно пришло подкрепление – Первый Советский полк, батька включил его в бригаду Белаша – одну из самых боевых. Вскоре в тыл красным частям прорвалась конница Шкуро, семь тысяч сабель, шестнадцать орудий и два танка. В бою с этой несметью Первый Советский полк был вырублен целиком – никого не осталось.

Но вскоре оказалось, что это не так – на одном из хуторов появился красноармеец, боец из Первого Советского… Произошло это двадцать первого мая…

Узнав об этом, Махно сел в машину, пригласил с собой Белаша, который в тот день находился в Гуляй-Поле – прибыл по надобностям бригады.

– Поехали, Виктор, узнаем из первых рук, что произошло с полком.

В пыли, в грохоте, в треске быстро добрались до хутора. Боец оказался целым, даже не был помят – черноглазый, с бледным исстрадавшимся лицом. Увидев Махно, вскочил с лавки, вытянулся, в следующий миг протянул батьке пакет.

– Что это?

– Конверт… Лично от генерала Шкуро.

– А где полк? – жестко сощурившись, спросил Махно.

– Полк погиб. В Кременчуке. Нас окружили шкуровцы. Когда кончились патроны, завязалась рукопашная. В ней нас и перебили.

Лицо у Махно сделалось темным.

– Понятно, – сказал он, разорвал конверт. – Ну что, Виктор, давай знакомиться с депешей генерала Шкуро вместе. – Та-ак… «Атаману Махно, – батька неожиданно визгливо хмыкнул, словно бы увидел себя со стороны. – Будучи, как и Вы, простым русским человеком, быстро выдвинувшимся из неизвестности, генерал Шкуро всегда следил за Вашим быстрым возвышением, рекомендующим Вас, как незаурядного русского самородка. Но, к сожалению, Вы пошли по ложному пути, будучи вовлеченным в движение, губящее Россию…»

– А почему он о себе в третьем лице пишет, как о короле? – Белаш недоуменно помял пальцами ухо. – Мания величия, что ли?

– Да потому, что цыдулю эту не Шкуро написал, а кто-то из его приближенных. Теперь понятно?

– Теперь понятно.

– «Это всегда огорчало генерала Шкуро, но на этих днях он с радостью узнал, что Вы одумались и вместе с доблестным атаманом Григорьевым объявили лозунг: “Бей жидов, коммунистов, чрезвычайку”…»

Белаш не выдержал, присвистнул:

– Я всегда считал, что Григорьев заодно с Деникиным.

– Выходит, что так.

– Сволочь Григорьев!

– Погоди, не кипятись. Во всем разберемся… И в этом – тоже. Итак, – Махно вздохнул, – далее он пишет: «Генерал Шкуро находит, что с принятием Вами этих лозунгов нам не из-за чего воевать. Генерал Шкуро предлагает Вам войти в переговоры…»

Махно с шумом втянул в себя воздух, скосил глаза на Белаша. Тот поймал батькин взгляд, усмехнулся ядовито:

– Это послание – прямое доказательство того, что Григорьев играет в шуры-муры с Деникиным.

– Что будем делать с этой бумагой? – Махно, держа конверт двумя пальцами, приподнял его, будто лягушку за лапку над столом. – А?

– Одна дорога – в мусорное ведро.

На прощание Махно пожал руку бойцу, уцелевшему после разгрома Первого Советского полка.

– Твоей вины, товарищ, в гибели полка нет. За цидулю спасибо, только она нам ни к чему. Становись в строй!

Красноармеец – он оказался