пресными, как клейстер, которым обрабатывают стены, чтобы наклеить обои, отсутствовал в варшавских девках изюм, что в избытке имелся в русской зеленоглазой бабе Маруське Никифоровой. А может, глаза у Маруси были какими-нибудь другими, кто знает? Витольд? Нет, ослепленный, оглушенный, потерявший память Витольд Бржостэк этого не знал, да и не нужно ему было это знать.

Злые языки нашептывали батьке на ухо, что Маруся – гермофродитка, у нее есть то, что положено бабе – пирог с начинкой, как есть и то, что имеет всякий мужик, вместе с кульком, в котором упакованы яички совсем не куриные, но, видать, кулька этого у Маруськи все-таки не было, иначе чего поляку к ней цепляться? Наплели злые языки напраслину…

Впрочем, батька, надо отдать ему должное, когда кто-нибудь пытался вдуть в его уши напраслину, выпячивал вперед налимью верхнюю губу, насаживал ее на нижнюю, вид у Махно делался многозначительным и задумчивым одновременно, на деле же он даже не слышал шепотка доносчика, шепоток уносился в сторону и до батьки не доходил. Батька наушничанья не любил.

Значит, с Марусей все в порядке, если Витольд берет ее в жены. Этим обстоятельством батька был доволен. Не то Маруся совсем закисла, занимаясь школами, баней и детскими садами, сделалась скучной, но по тому, как в глазах у нее иногда начинали играть бесенята, Махно понимал: Маруся еще далеко не исчерпала себя – завтра она может вспыхнуть, как порох, прыгнуть на коня и вместе со своими адъютантами унестись в степь – оттуда же вернется с целым отрядом сторонников. И – батька в этом был уверен, – при полном боекомплекте, патроны просить у красных она не станет…

Дел было столько, что вскоре Махно забыл о Марусе Никифоровой. Фронт полыхал. Конница Шкуро всегда появлялась внезапно, рубила всех подряд – могла появиться сразу в нескольких местах одновременно, в степи шалили летучие банды чеченцев, Деникин теснил отряды Красной гвардии – только стон стоял, Троцкий ничего, кроме своей жалкой бороды, не мог ему противопоставить, земля горела под ногами, голова у батьки от забот и дум вспухала, будто перезрелый кавун, вольная страна Махновия трещала по швам.

Надо было встречаться с Григорьевым – тот предлагал выпить по чарке водки и объединить свои силы… Для чего только объединить? Для борьбы с красными. А как быть с белыми? С белыми ведь тоже надо бороться.

Бороться с белыми Григорьев не хотел, и в этом был весь фокус. Фокус этот батьку не устраивал. Махно считал белых еще большими врагами, чем красные, ибо белые дрались за старый строй, за помещиков, за царя, за частную собственность, а ни одного, ни другого, ни третьего батька не хотел…

Через несколько дней по главной улице Гуляй-Поля пронеслась роскошная бричка на четырех крутых стальных рессорах, выкрашенная в клюквенно-алый цвет с позументом, намарафеченном золотой краской прямо на колесах, на крыльях брички и низком расписном задке. На облучке сидел вислоусый кучер в красном кафтане, с маузером на боку, в бричке, по левую сторону – Маруся, вся в белом, в платье до пят, в фате, справа – поляк, одетый в темный костюм из чистой шерсти, при накрахмаленной манишке и малиновом бабочке-галстуке, повязанном широким бантом. Между молодыми стоял пулемет «максим» – исполнял роль шафера, дружки.

Махно из-за сложностей на фонте просил Марусю повременить со свадьбой, но та на уговоры не поддалась.

– Не могу, Нестор, – призналась она. – Ты же, батька, на свадьбе должен быть обязательно.

– Если сумею, Маруся, – Махно в искреннем движении прижал руки к груди, – фронт горит.

– Обижусь, Нестор! – предупредила Маруся, и батька понял – от чарки на Марусиной свадьбе не отвертеться. Надо готовить какой-нибудь замысловатый тост. За боевое братство анархистов всего мира.

Те, кто побывал на этой свадьбе, отметили, что за столом собрались, лихо опрокидывая чарки и закусывая холодцом, все верные батькины помощники, по алфавиту – Семен Каретников, Алексей Марченко, Петр Петренко, Федор Щусь, видный теоретик анархизма, а ныне главный редактор ведущей батькиной газеты Петр Андреевич Аршинов-Марин, начальник штаба, присланный красными, очень неплохо справляющийся со своими обязанностями Яков Озеров вместе со своим преданным замом Михалевым-Павленко, начальник махновской контрразведки, очень неприметный, спокойный, тщательно причесанный Лев Голик (Лева Задов ушел командовать контрразведкой в первый корпус), командир одного из самых боевых полков у Махно Трофим Вдовиченко – полный георгиевский кавалер, к слову, и другие.

Свадьбу справляли в единственном гуляй-польском ресторане, украшенном на петербургский манер кадушками с фикусами. В Екатеринославе Маруся за достойную цену зафрахтовала на целых три дня целый цыганский оркестр с высоким усатым скрипачом, способным вышибить слезу у кого угодно, даже у самого батьки Махно.

Правда, Махно устоял – не до цыган было, – он вообще появился на свадьбе поздно, серый, измотанный, на себя не похожий, в бархатных штанах лимонного цвета и красных скрипучих сапогах – загляденье, а не батька. Произнес тост за Марусю и Витольда, пожелал им счастья и долгой совместной жизни, выпил пару стопок за мировую победу анархизма и откланялся – больше задерживаться не мог.

Свадьба куролесила до утра. Когда надоели музыканты – стали палить из маузеров в небо: кто попадет в Полярную звезду, которая, как известно, висит над главным городом москалей, тот и победит… Но сколько ни стреляли, сколько ни жгли патронов, победителей не оказалось – в звезду так и не попали…

Батька долго сидел при свете ночника и сочинял важную телеграмму – и так мусолил карандаш, и этак, а телеграмма никак не сочинялась, слишком трудными были ее слова. «Я никогда не стремился к высшему званию революционера, как это представляет себе командование и, оставаясь честным по отношению к народу, заявляю, что с 2-х часов дня сего 28 мая не считаю себя начальником дивизии».

Махно прочитал написанное, отшвырнул карандаш в сторону, обеими руками обхватил голову…

Белые давят по всему фонту. Полк Бориса Веретельникова, сформированный совсем недавно, вырублен целиком, как и Первый Советский полк – казаками Шкуро. Узловые станции – такие, как Волноваха, – приходится по пять раз сдавать и на следующий день брать снова. Хоть и воюет Махно на стороне красных, а красные не поддерживают его. Троцкий по-прежнему тискает в газетах свои статьишки, пытается смешать батьку с навозом. За что, спрашивается? За то, что батька верно держит фронт, не дает белякам обойти красных и взять их в кольцо?

Несколько дней назад прилетел аэроплан и стал кружиться над Гуляй-Полем, махновцы хотели сбить его из пулемета, да пожалели, хотя стервеца надо было завалить, – покружив немного, аэроплан сбросил на огороды едкие листовки, направленные против батьки Махно. Перед этим прилетал белый аэроплан, также сбросил листовки,