и махновцы. Отсюда глубочайшие симпатии всех погромщиков и черносотенных прохвостов к “беспартийному” знамени махновцев»… Вот тут Троцкий нас недооценил. А, Нестор? Он не считает нас партией. Ох, заблуждается Лейба, ох, как сильно заблуждается!

– Разве он Лейба, а не Лев? – запоздало спросил Махно.

– Я знаю, что говорю. Из него Лев, как из меня астроном Галилей, – грубовато ответил Аршинов-Марин. – Никогда он не был львом. Лев – имя гордое. – Аршинов-Марин снова встряхнул газету, у него, похоже, привычка такая завелась – из газеты вытряхивать блох, раньше, когда они вместе сидели в тюрьме, такой привычки у Аршинова-Марина не было… А сейчас он встряхивает чтиво, чтобы буквы встали на свои места.

Аршинов-Марин встряхнул газету еще раз, пошевелил губами, читая текст про себя, будто неграмотный, и восхитился шумно:

– Ах, какой пассаж! Ну, Лейба, ну, свет Давидович!

– Чего там? – поинтересовался батька. – Я читал – и чего-то никаких пассажей не обнаружил.

– «Поскобли махновца – найдешь григорьевца», – вот что написал Троцкий. Будто в лужу пукнул. Громко, эффектно, по-коммунистически.

– Ну да, Григорьев советской власти поперек горла, столько войск из-под носа у красных комиссаров увел…

– И вон как стервец этот заканчивает статью… Читал, Нестор?

– Да. Со спекулянтами меня сравнивает. Примитив.

– «А чаще всего и скоблить не нужно: оголтелый, лающий на коммунистов кулак или спекулянт откровенно торчат наружу».

Аршинов-Марин швырнул газету на стол.

– Ну и как в общем и целом? – поинтересовался Махно.

– В общем и целом попахивает навозом, охота выйти на улицу и подышать свежим воздухом.

Махно вздохнул.

– Воевать становится все труднее. Советы требуют, чтобы я держал фронт, теснил белых, но ни одной винтовки, ни одного патрона за последнее время они не дали – ничегошеньки! На мои запросы – ни одного ответа. Только приказы: взять станцию такую-то, блокировать белую конницу там-то, надавать по зубам генералу Шкуро этам-то и так далее. А чем, спрашивается, стрелять по противнику? Вареной картошкой? И все этот! – Махно ткнул пальцем в лежавшую на столе газету. – У красных есть негласный приказ: «За помощь Махно – расстрел». Как все-таки прикажете воевать в таких условиях? А?

Аршинов-Марин вместо ответа выразительно приподнял плечи – этого он не знал. Постарался перевести разговор на другую тему:

– Нестор, а может, газету нам назвать не «Путь к Свободе», а «Набат»?

Махно на это ничего не ответил.

Вечером Махно встретил в Гуляй-Поле Марусю Никифорову. Та лихо неслась на звероватом, в яблоках, коне – только грязь из-под копыт во все стороны летела, да испуганные куры проворно ныряли под плетни. За атаманшей на вороных конях скакали два адъютанта – ядреные хлопцы в шапках-кубанках, с выбивающимися наружу белесыми чубами.

Махно тронул за плечо водителя штабного автомобиля:

– Притормози!

Тот поспешно надавил на педаль тормоза. Маруся вздернула поводья, поднимая своего нервного коня на дыбки, воскликнула обрадованно:

– Батька!

– Наше – вашим! – степенно поклонился ей Махно.

– Давно не виделись, батька!

Маруся Никифорова хоть и была боевой атаманшей и умела воевать, а сидела в тылу, поскольку Махно справедливо рассудил: война – это не женское дело и Марусю на фронт не отпустил, она теперь отвечала в Гуляй-Поле за работу детских садов, трех школ (кстати, образцовых), общественной бани, коммун для сирот, и у батьки появлялась редко. Еще в ведении Маруси Никифоровой находились госпитали – целых десять.

– Вопросы ко мне есть, Маруся?

– Вопросов нет.

Улица, на которой они остановились, была просто загляденье – сплошь из ослепительно-белых мазанок, из-за каждого тына выглядывали желтые, яркие, как солнце цветущие подсолнуховые головы. Махно выкинул перед собой руку, указывая ею на пространство улицы, потом засунул пальцы за борт гусарского кителя. Маруся не замедлила отметить: «Как Ленин!»

– Живут же люди и в ус не дуют. – Махно ощупал глазами белые мазанки. – Позавидовать можно.

– Можно, – согласилась Маруся. Она догадывалась, зачем ее остановил Махно, теперь ожидала, что же он скажет – одобрит ее действия или же нет, вместо «одобрям-с» пожурит. Он хоть еще и не стар, но привычка стариковская прорезалась в нем довольно четко – любит читать наставления.

И не выслушать эти наставления опасно – батька сразу за шашку хватается. Рубить он научился лихо…

– Хлеб богатый гуляй-польские мужики посеяли… Видела поля?

– Видела, – сдержанно ответила Маруся.

– Дюже богатый хлеб… А ты что же, Маруся… – Махно перевел свой светлый немигающий взгляд на атаманшу, – та ощутила, что под взглядом этим у нее под правой ключицей даже струйка пота образовалась, поползла вниз, на тугую грудь, замерла. – Ты что же, Маруся, великое счастье в своей жизни замалчиваешь?

Маруся сделала непонимающее лицо:

– Какое, Нестор Иванович?

– Замуж выходишь, а мне ни гу-гу?

– Дак рано еще, Нестор Иванович. Еще ничего не решено, не подготовлено…

– Смотри, Маруся! – Махно вздернул указательный палец и ткнул им водителя в плечо: – Поехали!

Машина покатила дальше по пыльной улице Гуляй-Поля, распугивая кур и вызывая нервный чох у кошек. Маруся проводила автомобиль глазами и качнула головой:

– Ну, глаз-ватерпас! И ухо – чирикалкой…

В Москве, на съезде анархистов, Маруся познакомилась с высоким атлетически сложенным человеком, широкое породистое лицо которого украшали густо напомаженные усы – поляком Витольдом Бржостэком; именно усы, по мнению Маруси, делали из Бржостэка писаного красавца. Говорил поляк мало, одевался, как князь, носил галстуки-бабочки, поигрывал мускулами – бицепсы перекатывались у него под тканью пиджака, будто железные шары, это было заметно невооруженным взглядом, словно в рукавах у Витольда бегали два шаловливых кота.

У Маруси, едва она увидела Витольда, чуть сердце не остановилось. Из поляка, как вода из переполненного ведра, выпирала мужская сила, она волновала Марусю. Поляк на видную Марусю Никифорову тоже положил глаз.

Потешились они тогда в Москве, в квартире в Глинищевском переулке, купленной на Марусино имя, в любовь поиграли вволю – съезд анархистов запал поляку в душу на всю жизнь, он уехал к себе в Варшаву водружать над городскими костелами черные анархические флаги, украшенные серебряными надписями «Власть рождает паразитов», одухотворенный. Но продержался Бржостэк в Варшаве недолго – ринулся назад, в Россию, к Марусе Никифоровой.

– А как же черные знамена на готических шпилях костелов? – ластясь к возлюбленному, спросила Маруся.

– Знамен не хватило, – легкомысленно ответил Витольд. – Заказал новую партию – еще не сшили.

Ах, какие роскошные костюмы и какие галстуки носил Витольд Бржостэк! У Маруси не хватало слов, чтобы описать их. Как не хватало слов для того, чтобы описать самого Витольда. Что это был за человек! Божественный! Рядом с ним грозная грудастая Маруся чувствовала себя совсем девчонкой – ей хотелось нырнуть под мышку к Бржостэку и затихнуть там.

Вскоре любимый, несмотря на опасности дороги, вновь укатил в Варшаву. А затем опять появился в России – любовь взяла Витольда за горло – он понял, что жить без Маруси уже не сможет. Все девки, что попадались ему в Варшаве, одного Марусиного мизинца не стоили, были