Пастухов помнил, но ничего не находил в том случае — когда это было! — и пожал плечами.

— Что за Филька? — спросила Елизавета Степановна.

Как это ни банально, но удивительная все-таки штука — человеческие отношения! Ведь не Филька ее интересует, а Пастухов: перед кем и по какому поводу извинялся? Почему это запомнилось?

— Моя собака.

— Вот эта?

Рядом лежал на земле, откинув лапы в сторону, здоровенный пес.

— Нет, это Филипп Второй, а то был Филька Первый. Умер. Мама говорила, что он вынянчил меня. Умнейший пес. В школу провожал и ждал, когда кончатся уроки. Когда первый раз отправились на рыбалку в лодке, а его не взяли, оставили на берегу, он бросился в море и поплыл следом. Представляете? Пришлось взять на борт.

— А при чем тут Александр Николаевич?

— Это было уже в другой раз. Санька нечаянно ударил его, и довольно сильно.

— И что?

— Ничего. Филька отскочил в сторону. Простил, все понял. Он был умнее нас, дураков. Это если б меня ударили, он не стерпел бы. И то научился различать, когда баловство, а когда драка.

— И что же?

— Да ничего. Санька начал извиняться: «Прости, — говорит, — Филька. Я нечаянно».

«Собачий день какой-то», — подумал Пастухов, вспомнив утреннюю встречу с бездомным псом, и сказал:

— А Филька говорит в ответ: «Ладно, чего уж там — прощаю…»

Елизавета Степановна развеселилась:

— Сколько же вам лет было?

— Да лет по восемь.

— А знаешь, — сказал Василий, — я тогда первый раз тебя по-настоящему заметил. Как сейчас помню: вот этот, думаю, будет моим другом…

— И что же?..

А Пастухов с необыкновенной ясностью вспомнил, как они тогда все переругались. Это было на Желтышевском, в те — теперь уже такие далекие — времена еще пустынном, диком пляже, куда они ходили купаться. Чуть дальше прямо к морю террасами спускались ливадийские виноградники, на которые они осенью совершали, случалось, набеги, а здесь берег был неприветлив, пляж узок и волны в шторм подтачивали крутые, поросшие грабинником и порослевым дубом шиферные склоны.

Началось с того, что все начали визжать и хохотать, когда он извинился перед Филькой. А Любочка Якустиди обозвала его дураком и собачьим подхалимом. Санька сделал это машинально, ни о чем особенно не думая (тетя Женя говорила, что, если неправ, извиниться нужно даже перед самой сопливой девчонкой), но Любочкины слова поразили в самое сердце, и он, чтобы быть как все, сказал: «Вы что — шуток не понимаете?» И даже начал для большей убедительности паясничать, стал на колени, молитвенно сложил руки, как герой недавно виденного индийского (или про Индию?) фильма, сказал: «Извините меня еще раз, Филипп Васильевич!» (Васильевичем назвал пса, паршивец.) Тут кто-то с визгом прыгнул на него сверху, кто-то еще сверху, и пошла куча мала. Филька, кстати, с удовольствием принимал в этом участие. И когда клубком, цепляясь друг за друга, все они скатились в воду, пес бегал по берегу и громко лаял.

А когда уже шли домой, Василий сказал вдруг: «Сами вы дураки. А Филька все понимает. И Санька правильно извинился. Я сам, когда обижу его, извиняюсь. Филька сразу понял, что Санька ударил его нечаянно. А попробуйте кто-нибудь специально, нарочно ударить! Хотел бы я посмотреть. Ну? Может, ты, Шкиля, если такая умная и не веришь?»

Шкилей дразнили Любочку за худобу — тонюсенькая была девочка. В «шкиле» было что-то и от скелета — «шкилета», и от кильки.

«Очень нужно мне, — надменно ответила Шкиля, — вас, дураков, проверять…»

Неужели Василий не помнит всего этого, запомнил только одно? Или не хочет помнить? Странно все-таки устроена наша память…

А Любочка умела быть надменной уже тогда… Что правда, то правда. Но какой беспомощной и несчастной она выглядела десять лет спустя, прощаясь со своим Саней! Будто знала, что прощается навсегда.

— А где сейчас Любочка? — спросил Пастухов.

Уже спрашивая, подумал, что вопрос и неожидан (о Любочке ведь речи не было), и, пожалуй, неуместен, но Василий подхватил его:

— Ха! Не знаешь? Неужели не знаешь?

Пастухов покачал головой. Как бы прислушался к себе — и не ощутил ни боли, ни острого ожидания ответа. Так, любопытство.

— Уехала! Вышла замуж за югослава и уехала.

— За какого югослава?

— Работал здесь на стройке.

— Постой, так она же была замужем…

В разговор вмешалась жена Василия — она вышла звать их к столу. Женщины всегда лучше знают такие подробности и с удовольствием говорят о них.

— Когда это было!.. Тот, первый ее, спился совсем. Сначала шофером был, потом грузчиком, а потом на подхвате возле базара. Вечно пьяный. Под конец почернел весь…

— Что значит — под конец?

Пастухов знал этого парня. Вернее, знал его парнем. Это он перехватил как-то Саньку Пастухова возле школы и велел отвалить от Любочки. Крепкий был парень и собой ничего, видный. Всего года на два старше Саньки, которому летом должно было исполниться семнадцать, но гораздо мужественней, крепче. Санька почти пацан, а этот уже парень. Навсегда запомнилось: с порезом от бритья на щеке (брился по-настоящему) и в тельняшке, что было высшим шиком в то еще доджинсовое время. Чуть в сторонке курили двое его дружков.

Второй раз они подловили Саньку месяц спустя, уже весной, когда, проводив Любочку, он поздно вечером легко сбегал тропками напрямик по крутому склону через санаторный парк. Выследили. Теперь разговоров не было, сразу взялись за дело. То есть без слов тоже не обошлось, но слова нужны были, пожалуй, им самим для самовозбуждения: человек, мол, в армию служить идет, а ты, козел, погань позорная, шустришь вокруг его девчонки, сбиваешь ее с пути истинного… Что-то в этом роде.

Могли бы и покалечить, потому что были выпивши, и тот парень, главное действующее лицо, все целил ногой в пах. Вполне могли бы искалечить, если бы, откуда ни возьмись, сверху с визгом не свалилась Любочка.

В тот же вечер позже она, прижавшись к нему и всхлипывая, шептала на ухо: «Я их заметила, еще когда мы наверх шли, но подумала, что обозналась. А потом: выйду, думаю. Не слышно ли чего? Прошла шагов пять и слышу, как они тебя… Что ж ты не кричал?! Я бы раньше прибежала. Да я бы их!..» Она была готова и чувствовала себя способной разнести весь мир. Но ведь и правда: услышав и увидев ее (вернее, не увидев, а только угадав, потому что тьма вокруг была кромешная), парни мигом разбежались, только кусты затрещали.

А не кричал он потому, что не мог, не мог позволить себе, не мог унизиться…

Но как