Станислав Славич

Дождливое лето (сборник)

ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТО

Повесть

Все персонажи этой повести — лица вымышленные, любое их сходство с реально существующими людьми является случайным.

Автор

1

— Посмотрели бы вы на эту красоту! — воскликнула, вернувшись в кают-компанию, Восторженная Барышня. — Звезды как яблоки! До них можно дотянуться руками!

Кают-компанией Пастухов сразу же окрестил островерхий фанерный балаган, стоявший в центре палаточного лагеря археологов. Снаружи он выглядел неказисто, а внутри было довольно уютно, особенно когда на плато, где расположился лагерь, зло разгулялся холодный ветер, а здесь, в помещении, как раз сейчас обещающе-вкусно запахло сдобой, и тихо мерцала свеча, и все были полны ожидания чего-то хорошего.

Барышня была мила и, кажется, по-настоящему непосредственна. Конечно, непосредственностью в наше время никого не удивишь, но чаще она оборачивается бесцеремонностью — поступаю-де как мне хочется, как мне удобно, и плевать на всех вокруг (именно с такой непосредственностью включал с утра, едва высунувшись из спального мешка, свой магнитофон другой из здешней компании — бородач Саша), что же касается Барышни, то она поистине была мила и непосредственна. Как птичка. Ее постоянной присказкой было протяжное: «И надо же!..» Восторженность и даже некоторая жеманность воспринимались как проявления ее естества. Глуповато-восторженными и жеманными могут ведь показаться и дрозд, и соловей, и журавль, а они просто ведут себя в соответствии с заложенной в них (скажем так) программой. И все в этом поведении оправданно, правильно.

Когда после полудня пробилось наконец сквозь облака солнце и по-июньски мощно плеснуло светом и теплом, Барышня тут же разделась чуть ли не донага. Собственно, даже донага — на ней осталось только несколько узеньких лоскутков, которые пока еще считаются необходимыми в таких случаях. Это ли не непосредственность! Было это неожиданно, но выглядело совсем не вызывающе. Скорее, наоборот — в этой непосредственности и простоте было что-то целомудренное. Да и неожиданным ее разоблачение показалось только потому, что с утра было пасмурно, прохладно, сыро и все кутались в одежки, были в свитерах, куртках, плащах. Не будь это сравнение таким банальным, Пастухов, пожалуй, сказал бы, что она, Барышня, открылась солнцу, как крепенький, здоровенький при всей своей нежности и видимой беззащитности цветок, как то же яблоко, до поры прятавшееся в листве, а тут вдруг явившееся глазу во всей прелести юного румянца. Да, господи! Девчонка просто хотела ухватить немного солнца, а то ведь обидно: Крым, юг, с полуторакилометрового скалистого обрыва видно теплое море, а тут, в горах, что ни день, то туман, морось и знобкий ветерок. Вольному, конечно, воля, никто никого не принуждал торчать здесь, однако — так уж устроен человек — обидно сознавать, что, пока ты мокнешь и мерзнешь, вкалываешь от зари до зари, люди совсем рядом изнывают от жары и безделья на пляжах.

— А роса! Какая выпала роса! Это непременно к солнышку… — продолжала как бы по инерции Барышня и наконец обиженно замолкла: ее никто не слушал, даже не отмахнулись — не обратили внимания.

Разговор шел о находках сегодняшнего дня. Их оказалось не густо: стекло, керамика, кости животных — это находили и вчера, и неделю назад, но была и удивительная находка — освещенная свечой, она стояла посреди стола: небольшая (сантиметров десять) серебряная статуэтка юноши. Кто он? Аполлон? Красив, строен, но несколько, как бы это сказать, легковесен, легкомыслен, что ли. Может, Гермес?..

Однако Пастухова больше занимало другое: как все это оказалось здесь, в глуши, в горах, на краю ойкумены, на этом ничем не примечательном, продуваемом всеми ветрами склоне? Ведь осколки разноцветного стекла, черепки были когда-то изящнейшими кубками, краснолаковыми гидриями, киликами — приметами жизни утонченной и упорядоченной. Такой жизни две с лишним тысячи лет назад, во времена диких и воинственных тавров, здесь не могло быть. Не было.

Тогда откуда этот Аполлон или Гермес? (Все-таки, видимо, Гермес. Ваятель схватил его в легком, почти танцующем движении; весь туалет юного бога — шляпа на голове…) И эта фигурка — не единственная. Еще раньше были найдены бронзовая змейка (она настороженно поднялась, опираясь на хвост), бронзовый же маленький орел, чуть оттопыривший крылья, изображения древних богинь Кибел, Артемида-охотница, другие боги и богини и среди них прекрасной работы серебряный Посейдончик — от него глаз было невозможно оторвать. Одной рукой владыка морей опирался о трезубец, а на ладони другой лежал дельфин. Странное чувство: статуэтка миниатюрна, просто крохотна, а веет от нее мощью, и ладонь, на которой доверчиво улегся, вздыбив тело и хвост, добрый дельфин, хочется назвать дланью.

Собственно, дельфин устроился на могучей длани не  д о в е р ч и в о, а  п о к о р н о, п о с л у ш н о, как то и подобает ему в отношениях с повелителем, и эта вздыбленность его тела, вскинутый хвост кажутся ритуальной позой, которая, может быть, сродни человеческому коленопреклонению… Пастухов усмехнулся этой мысли: до чего же сильно в нас стремление подгонять все под привычные представления! В действительности было, видимо, куда проще: чтобы точно обозначить — се Посейдон, художнику вполне достаточно было трезубца, но то ли еще в глине, в модели, показалось — бедновато, то ли изначально хотелось, чтобы непременно был и другой атрибут — дельфин, а как ему найти место в такой композиции? И вот найдено решение — дельфин лег в странной, но весьма эффектной позе на божественную длань, где ему иначе просто никак было не поместиться. Подумалось даже: а не сделалась ли находка именно этого мастера прообразом декоративного элемента, который стал потом встречаться так часто — особенно в фонтанах? Ведь и этот Посейдон, и юный Гермес, и бронзовая змейка — из самых истоков Искусства, великой реки, зародившейся тысячи лет назад…

Похоже было, кстати, что серебряный Посейдончик — копия какой-то не дошедшей до нас величественной — может быть, даже грандиозной — скульптуры. А вот Гермес (да, скорее всего, это Гермес), видимо, изначально был замыслен как миниатюра, статуэтка… И в связи с этим в который раз мелькнула тривиальная (что поделаешь!) мысль о масштабах самовыражения художника: Родосский колосс и статуэтка, эпопея и коротенький рассказ, могучая симфоническая вещь и фортепьянная пьеса, Фидий и Дексамен, Микеланджело и Челлини, Бетховен и Шопен, Толстой и Чехов…

…Любопытно, что мордочка дельфина кажется добродушной и веселой, а глазки (они едва намечены,