в присутствии бригаденфюрера Йоста – начальника разведки и непосредственного куратора этих операций.

Виттих и Шульц переглядываются, а я ногами растаптываю в себе надежду, что подозрения ограничатся растратами. Что дальше? За меня возьмётся гестапо? Или войдёт партийный функционер в штатском предлагать сделку: дайте компромат на Гейдриха, и мы на время закроем глаза, что вы – агент красных.

– Видите ли, фон Валленштайн, положение Йоста шаткое, – давит на меня финансист. – Не вы один подозреваетесь в соучастии в его махинациях. Если вы окажете помощь дознанию, я предприму всё возможное, чтобы ваши нарушения повлекли самые мягкие последствия.

То есть концлагерь вместо расстрела. Благодетель! Поэтому продолжаю настаивать: я со всей душой, но только с соблюдением правил секретности.

Они прессуют меня ещё около часа, используя единственный приём, излюбленный в полиции многих стран: признайся во всём, и тебе ничего не будет. Разбежался! Именно признавшиеся отгребают по полной, это ещё в казанской транзитке мне объяснили. Финансист сдаётся, и на сцене появляется штурмбаннфюрер из отдела кадров, граф фон Валленштайн. Шульц покрывается пятнами от едва сдерживаемого гнева. «Дядюшка» также не получает от меня ни единой крупицы информации с той же отговоркой о секретности, зато узнаёт главное – «племянник» держится и никого не сдаёт.

А мне остаётся только думать о совпадениях. Приближается 22 июня, дата самых важных моментов этой большой войны – и на Западе, и на Востоке. А я обретаюсь в камере, в которой держал сэра Чарльза. Ирония судьбы…

Не могу уснуть. Темно, у камеры нет окон, даже полуподвальной норки. Часы отобрали. По ощущениям – середина ночи. Там, на границе, скоро рассветёт.

Кто-то из ведомства Риббентропа пришлёт ноту с расторжением Пакта о ненападении или вообще не удостоят объявлением войны…

Потом тишину разметают в клочья тысячи орудийных стволов…

Тысяча самолётов хлынет через границу… Танки… Пехота…

Я видел, как «освободители» отнеслись к полякам, славянским унтерменшам, но, по понятиям наци, всё же европейцам. Русских, украинцев и прочих выходцев из СССР они вообще равняют с быдлом. Каких дров наломает вермахт и эсэсовские команды, страшно представить. Одновременно в Берлине и других крупных городах рейха начнётся массовая зачистка подозреваемых в лояльном отношении к Советам. Собственно, меня уже зачистили.

Вскакиваю на койке. К стыду, за собственными невзгодами только сейчас вспомнил об Элен. Чёрт! С английской агентурой никто не будет миндальничать, просто не хватает рук, чтобы следить за их группой. Твою ж налево… В июньской чехарде я мог бы спокойно вывезти её в Швецию. Какой болван! Мыслил высокими материями, а близкого, что уж там себе врать, единственно близкого человека спасти не удосужился. Поздно кусать локти.

В седьмом часу утра Шульц швыряет на койку ремень с кобурой.

– Приведите себя в порядок – и в кадры за новым назначением. Бегом! От службы в разведке вы отстранены.

Если бы в дверях камеры явился Санта-Клаус с мешком подарков, я б удивился меньше. Взлетаю к себе в кабинет, торопливо бреюсь. У всех офицеров, ночующих у рабочего стола, есть в запасе мыльно-рыльное, меняю сорочку, чищу сапоги, брызгаю на рожу одеколон. Встреча с новым местом назначения – это как первое свидание.

«Дядюшка» Вальтер нервничает, видимо, больше меня. Скорое освобождение «племянника» из-за решётки его не сильно занимает.

– Готовлю приказ по РСХА. Йост снят за финансовые нарушения. Гейдрих намекнул, что прочит меня на руководство иностранной разведкой.

Ого! Это означает в перспективе звание бригаденфюрера СС, огромные полномочия и отдалённая возможность поставить под партийный контроль, то есть под контроль СД, и армейскую разведку. Танки Гудериана рвутся на восток, а в Берлине не смолкают залпы подковёрной войны. Для графа коридорные сражения куда важней битвы группы армий «Центр».

– Поздравляю… Боюсь сглазить, дядя, – мы одни в его кабинете, если не считать двух Гитлеров – на портрете и маленький бюст на столе, поэтому обращаюсь по-свойски. – Простите за мелкий вопрос: а я?

Он покровительственно улыбается. Точно так же щерится, когда угадывает лошадь-победительницу в очередном забеге.

– Тебя, Олендорфа и ещё нескольких, кто замазан в аферах Йоста, собираем в кучу. Через пару недель или чуть позже отправитесь в Россию, в айнзацкоманду.

Всю жизнь мечтал!

– Как скажете! Но где я буду числиться? И что произойдёт с англичанами?

– Всё продумано. Игра с английской резидентурой, мой мальчик, обретает новый смысл. С открытием Восточного фронта мы дали понять Черчиллю, что более не хотим продолжать войну с Британией. Мы атаковали их исконного врага. Сейчас наилучший шанс начать переговоры о мире. Маркиз Колдхэм поможет перекинуть мостик от нас в МИ-6 и через них к правительству.

Рудольф Гесс в мае уже занимался мостостроительством и получил убежище в английской тюрьме. Дядя присмотрел мне камеру рядом с Гессом? Молчу-молчу…

– …Опекать Элен буду лично я в твоё отсутствие. А ты ступай, представься новому начальству.

Смотрю предписание, и что-то липкое обволакивает меня со всех сторон. Удружил так удружил, «дядюшка». Пусть прикомандирование чисто временное, на время операции, формально остаюсь в СД, но…

Но делать нечего. Отправляюсь исполнять волю «родственника» в соседнюю службу РСХА, до командировки на Восток. Ноги не идут. Совсем как в тот зимний вечер, когда избавился от слежки курсантов и не хотел возвращаться в казарму абвера. Июньский день, а мне по-настоящему холодно. Особенно перед кабинетом начальника управления, куда меня пропускают без малейшей задержки.

Кто хоть раз видел шефа гестапо вблизи, вряд ли пробовал перед ним паясничать. Дело даже не в должности. Закоренелый полицай с двадцатилетним стажем, такие, думаю, даже спят с пистолетом под подушкой и с дубиной в обнимку. Мелкого роста, сухой, большая голова на непропорционально толстой шее. Копируя Гиммлера, своего бывшего патрона по Мюнхену, бреет волосы по бокам черепа, отчего уши кажутся оттопыренными. Рот поджат, тонкие губы не выпускают – выплёвывают слова. Но это замечаешь потом. Главное же – глаза, пронзающие насквозь, они готовы распотрошить тебя до требухи, вытащить на свет любые прегрешения, от мелкой кражи в магазине до измены рейху. Я, измученный потрясениями последних суток, при малейшем нажиме паду ниц и раскаюсь в службе на НКВД…

– У меня для вас нет места, Валленштайн. Работы – по горло, но не для таких, как вы, забравшихся в центральный аппарат РСХА только через друзей и родственников. У нас слишком много Валленштайнов.

Двое – много? Мюллеров примерно штук пять, и сидячий передо мной пролез в СС и СД исключительно благодаря знакомству с Гиммлером и Гейдрихом. Даже в НСДАП вступил, лишь заняв приличную эсэсовскую должность. Молчу… Тем более что словами плюётся бригаденфюрер, и слова эти адресованы не мне, а кадровикам в расчёте, что тут же побегу сплетничать к графу. Если разгорится скандал, хитрый лис всегда открестится от крамольных речей, поверят ему, а не проштрафившемуся изгнаннику из разведки.

– Вы – олицетворение проблемы РСХА. Опытный? Вербовали агента в Минске, заставили дать подписку британского маркиза, следили за английской резидентурой, кувыркаясь в койке с их агентессой… Чушь! Сплошной непрофессионализм. Вас кидали с одной службы на другую. Подрабатывали в Польше фотографом Геббельса? – Мюллер скалится. Шутит, стало быть. Подчинённых, я уверен, не тянет шутить в его присутствии. Как и рассказывать какие-либо анекдоты о Мюллере за глаза. – Всё по верхам. Аналитик, разведчик, контрразведчик, ликвидатор… А на деле – ноль без палочки, которого по протекции тянут за уши.

Он встаёт и подходит вплотную, смотрит снизу так пристально, что хочется подогнуть колени. Не дождёшься, стою по стойке «смирно», как на плацу в абвере.

– Я двадцать лет в полиции. Двадцать лет!