Тем более НКВД не получит архив спецгруппы, пока не настанут другие времена. Какие времена и сколько до них лет, арестант не мог и гадать.

– Знаем мы эти успехи. Сплошная англо-французская инсценировка, изображение деятельности, – Фитин хлопнул пальцами по папке, недвусмысленно показывая – будущее хранящегося в ней опуса про диверсионную работу напрямую зависит от следующего ответа Серебрянского. – В ваших рапортах есть отчёт о встрече с Нейманом в Минске. Под какой фамилией он легализован в Германии? Какую должность занимает у немцев? О чём говорили во время той встречи?

Серебрянский откинулся на стуле, изображая усиленное рытьё в памяти. Она никогда не подводила. Слуцкий спрятал досье? Причина одна – решил уберечь Тео от слишком ретивых костоломов Ежова. Наверно, покойник был прав.

– Верно, я помню тот контакт. Частично. После избиений мне проще обращаться к давним событиям, истекший год как в тумане. Нейман на какой-то заметной должности в полиции.

– В полиции порядка – Крипо? Или в гестапо?

– Скорее гестапо… Не могу точнее. Фамилия у него была та же, он легендировался как фольксдойче, оказавший услугу агенту абвера. Постараюсь ещё вспомнить.

– О чём беседовали? – терпеливо переспросил Фитин.

– Теодор переводился в спящего, в режиме редких контактов с Центром. Резерв на случай, если в Германии кто-то понадобится для особо важного задания. Да, вспомнил его позывной – Парис.

– Ещё о чём?

– А о чём говорят с агентами-нелегалами кроме службы? – вздохнул Серебрянский. – У них главное желание – вернуться с холода. На Родину. Даже если на Родине ждёт слишком горячий приём.

Он показал ожог от папиросы Абакумова, Фитин сделал вид, что не заметил.

– Нам нужна связь с Нейманом, – начальник разведки поднялся. – Вспомните что-либо существенное, дайте знать. По поводу наставления ничего обещать не могу. Посоветуюсь. Конвой!

Те же конвойные в следующую смену, то есть на третьи сутки, провели Серебрянского к Фитину наверх. Он занял кабинет Слуцкого, вряд ли особо переживая, что сидит в кресле мертвеца. Здесь рабочие места практически все такие. Аскетическим остался и интерьер, не изменившись даже в мелочах, включая лампу с зелёным абажуром. Казалось, сейчас войдёт Слуцкий и выгонит самозванца.

Приведённый в относительно приличный внешний вид, Серебрянский не шокировал бы посторонних, попадись они навстречу в мрачных коридорах НКВД на площади Дзержинского, вызванные свидетелями или очутившись иным образом. Он пристроился на стуле для посетителей немного боком, чтобы не тревожить больные части спины.

– Так, гражданин Серебрянский… – Фитин разложил листки с тезисами. – Ваша писанина признана… м-м… занимательной. Я добился, чтобы со следствием по вашему делу не торопились, всё изучили досконально. Товарищи меня поняли правильно.

– А Полина?

Главный разведчик страны словно укусил кислый лимон.

– Не наглейте! Если бы не моё вмешательство, то в ближайшие дни… Впрочем, не важно. Полина Серебрянская проходит с вами по одному обвинению. Без вас её под суд не отдадут.

Яков облегчённо откинулся на стул, не обращая внимания на гневный протест рёбер и почек. Полина жива! В каком состоянии – сейчас не время спрашивать. Главное – жива…

Этот извилистый путь – коридоры, железные двери, гремящие замки, частые остановки с окриком «Лицом к стене!» – Серебрянский отныне проходил многократно, потом маршрут удлинился – арестанта перевели в Лефортовскую тюрьму. Каждый раз он нёс с собой новые исписанные листки бумаги.

«Наставление агенту-нелегалу в империалистическом государстве».

«Вербовка с использованием компрометирующих материалов».

«Основы связи».

«Приёмы шифрования и дешифровки».

«Наружное наблюдение и способы избавиться от слежки».

Отстранённый от работы, жестоко избитый, переживший издевательства над женой прямо на его глазах, потерявший большинство друзей и близких, вдобавок со смертным приговором над головой, Серебрянский продолжал трудиться на государство, которое обрекло его на такое существование. Впрочем, условия стали чуть более сносными, Фитин распорядился улучшить питание узника, чем-то порой угощал в кабинете за обсуждением очередного наставления.

– Вы точно еврей, Яков Исаакович, – как-то заметил он, запивая чаем увесистый бутерброд с колбасой, таким же поделился с сотрапезником. – Даже на краю могилы выкрутились, выторговали отсрочку и смягчение содержания.

– Такое у меня еврейское счастье… Вы тоже наш, Павел Михайлович. Знаете же, что квалификации не хватает, и по случаю выторговали себе в учителя самого опытного диверсанта СССР.

Фитин, до этого пытавшийся изображать редактора рукописей Серебрянского, от неожиданности поперхнулся колбасой. Но юмор оценил.

– Надеюсь, наш гешефт обоим пойдёт на пользу.

Только это не могло тянуться бесконечно. К осени произошли странные события, о них в Лефортове узнавали от новых арестантов. Впрочем, по сравнению с двумя предыдущими годами количество обвиняемых по пятьдесят восьмой шло на спад. Органы НКВД заканчивали дезинсекцию страны от зловредных паразитов – шпионов и троцкистов.

Серебрянского поместили в общую, многолюдную камеру. Не курорт, но люди, надеявшиеся на снисхождение в приговоре, прекрасно понимали: худшее – впереди. Худшее – это лагеря, где жизнь политического зэка отравляет не только администрация зоны, но и воровской беспредел.

Редактор областной газеты занял верхнюю полку на нарах, прямо над Серебрянским. Сел за дело – по недосмотру пропустил в печать политически близорукую статью об освободительном походе против белополяков, где на фоне описания всенародной радости западных белорусов и украинцев мелькнуло выражение «революционная законность на оккупированной территории». От газетчика Серебрянский узнал о новом договоре с Гитлером. Сначала схватил сидельца за грудки с криком: «Врёшь!» Потом долго лежал недвижимо, обхвативши голову.

Советский Союз заключил с гитлеровской Германией договор «О дружбе и границе». Пакт о ненападении – понятно, половина Европы имеет такие же. Раз появилась общая граница – нужно её уточнить. Но дружба… Дружба! Дружба с нацистами!

Разведчик слишком хорошо помнил Испанию. Пепелища вместо домов в Гернике, обугленные обрубки, похожие на полешки тела маленьких детей. Изрубленного на куски советского лётчика, прыгнувшего с парашютом из горящего самолёта над позициями фалангистов. И многое-многое другое, что даже его, прошедшего огонь и воду диверсанта-ликвидатора, заставляло вскакивать по ночам и рычать от бессилия от невозможности очистить землю от этих чудовищ.

Он ничуть не оправдывал Абакумова и других подручных Берии, что истязали его и Полину. Но в их действиях была хоть какая-то логика, желание искоренить сопротивление власти любым путём, включая репрессии в отношении пусть не виновных, но заподозренных в нелояльности людей. Фашисты (нацисты, фалангисты и прочие) стократ хуже, они – зло в чистом виде, концентрированное, незамутнённое, со страхом ожидавшееся предками с библейских времён.

С ними – дружба?!

Между тем следователь объявил, что расследование уголовного дела закончено, оно передаётся в Военную коллегию Верховного суда СССР. Обвинение остаётся прежним: Серебрянскому – шпионаж и заговор, Полине Натановне – пособничество и недонесение о преступной деятельности супруга.

Финишная прямая. Зато в жизни, в крохотном оставшемся отрезке жизни, наступила определённость. Если бы судила «тройка», врагу трудового народа отмерены считаные дни. Судебная процедура растянется на пару месяцев. Приговор приведут в исполнение ещё через месяц, не торопясь. Одна надежда – формулировка обвинения у Полины мягкая, быть может, ей уготована не высшая мера, а лагеря?

Прогноз не сбылся. Прошёл год, без суда. Многократно сменился состав сокамерников. О Серебрянском словно забыли. Лишь раз автозак свозил его на площадь Дзержинского. Фитин рассказал о ликвидации Троцкого. Широкое крестьянское лицо лучилось торжеством: мы добились победы там, где обломалось прошлое поколение чекистской разведки! Чувствовал ли он благодарность по отношению к Серебрянскому, насколько полезны были советы и «наставления», заключённый не понял. Ответив на пару технических вопросов,