укололи только что, повязку начну сушить вот прямо сразу, как Клаву провожу. Мы ж чисто по-женски пообщаемся, правда, Клав?

Кутузова кивнула и совершенно спокойно дала Марченко взять мешок, который ещё пару минут назад отказалась доверить Максиму. Внезапно ставшие подругами женщины быстро дошли до выхода, Клавдия открыла задвижку и пропустила Любу вперёд. Когда они покинули здание больницы, Максим подошёл к двери и тихонько приоткрыл в ней тяжёлую форточку.

Люба и Клавдия шли по стоянке, о чём-то беседуя. Марченко несла мешок, держа его немного на отлёте от той ноги, где над донорской раной была пропитавшаяся кровью повязка.

Они остановились возле небольшой беленькой машинки. Марченко жестом показала, что не хочет ставить мешок на землю; Клавдия открыла багажник. Бросив туда вещи Кутузова, Люба захлопнула крышку. Разговор продолжился. Говорила в основном Марченко – жестикулировала, показывала на больницу пальцем, потом размахивала руками, словно пытаясь обнять весь мир. Клавдия довольно обречённо кивала в ответ – словно и не видела другого способа, кроме как соглашаться с Любой во всём.

Разобрать, о чём же они беседуют, из-за расстояния было невозможно. Максим разочарованно закрыл форточку, с досады грохнул шпингалетом на ней и, насупившись, оперся на стену. Через пару минут клацнула задвижка. Марченко вошла и замерла, увидев хирурга.

– Уехала? – спросил Добровольский.

– Да, – ответила Люба. – А вы проводить хотели? Или за Клавдию волнуетесь? Максим Петрович, знаете что? Вы не переживайте за то, что случилось. Человек он был… не очень, мягко скажем.

– Сложно не волноваться от встреч с родственниками тех, кто умер, и не переживать за погибших пациентов, – признался Добровольский. – Тем более за своих. Тем более погибших так внезапно. И не важно, как они жизнь прожили.

Максим мог развернуть объяснение и пошире, но почувствовал, что Люба в данной ситуации совсем не тот человек, кому стоило бы изливать душу.

– И всё равно – не переживайте, – продолжала настаивать Марченко. – Нет, вы, конечно, можете там в голове у себя чего-то думать…

– Могу, – довольно грубо подтвердил Добровольский. – И буду.

– А она не будет, – не менее жёстко проговорила Люба. – Вот поэтому я и вам говорю – не надо.

– Она? – немного опешил Максим.

– Клава. Думаете, она сейчас едет там в машине и слёзы льёт? «Папочка умер, горе-то какое!» Да она только рада, что так случилось. – Добровольский молчал, ожидая продолжения. – Она на похороны меньше потратит, чем на его содержание в хосписе. Похороны – они один раз бывают, а там он мог ещё несколько лет прожить. Знаете, что она мне сказала, пока мы к машине шли? «Господи, слава богу, что так всё закончилось». Слава богу, Максим Петрович, понимаете? И я с ней согласна, между прочим. Даже успокаивать её не стала – потому что не нужно было.

Марченко помолчала немного, а потом добавила:

– Нет, она хороший человек, я чувствую, Максим Петрович. Не чёрствая она, не равнодушная. И она ещё поплачет, поверьте мне. На похоронах – обязательно поплачет. Но сейчас – она всё правильно сказала. По-честному.

Она медленно пошла мимо Добровольского и неожиданно довольно ощутимо прикоснулась пальцем к его руке. Как будто точку в разговоре поставила. Максим слегка опешил от такой фамильярности, но ничего не сказал, а Люба после этого поступка ускорила хромой шаг.

Когда она скрылась в палате, Добровольский вышел из странного ступора, где пребывал несколько секунд. Он одновременно думал о Клавдии, прикосновении Марченко, мёртвом Кутузове, который лежал сейчас где-то в больничном морге в ожидании транспортировки, вспомнил о сбежавших мальчишках – и в этот момент вдруг осознал, почему всё так.

Это был врачебный вариант стокгольмского синдрома – просто обычно в жизни плохие люди и хорошие, оказавшиеся у них в заложниках, не меняются ролями. В медицине же оказалось иначе. Сначала ты лечишь – и ты главный, а пациент и его родственники у тебя в заложниках. А потом пациент умирает – и всё, роли меняются. Уже ты стоишь с опущенной головой, а с тебя спрашивают – как это случилось, когда, почему?

Нет, с течением времени ты, безусловно, становишься непрошибаемым. У тебя уже сложно отобрать доминирующую роль. Превращаясь в заложника, ты все равно демонстрируешь сухие отстранённые интонации, жёсткие констатации фактов, добавляешь к разговору массу сопутствующей информации, которая призвана объяснить случившееся. В ход идёт всё – хронические заболевания, бытовые условия, наследственность, возраст, догоспитальный этап, позднее обращение, лечение по интернету, шок, сепсис… И в самом конце – на медленном и почти виноватом, но не с поникшей головой, ни в коем случае, вздохе – фраза: «Да что я вам объясняю, вы и сами всё понимаете…»

И если в этот момент родственники умершего молча кивают, переглядываются между собой, вздыхают и со скорбными лицами говорят в ответ: «Спасибо вам, доктор, вы сделали всё, что могли» – в этот момент вы опять меняетесь местами. Ты снова главный, они ведомые. Ты сообщаешь им, что делать дальше. Не они сами решают, а ты указываешь им, потому что люди в эти минуты чаще всего растеряны и не понимают, как поступить. Ты раздаёшь им визитки, записываешь телефоны, направляешь их шаги на ближайшие пару дней, потом говоришь какие-то ободряющие слова, от которых никакого проку, просто так принято; предлагаешь звонить, если что-то будет непонятно. С одной стороны – душевный и понимающий врач, с другой – родственники, которые всё осознали и приняли. Ты в это время украдкой смотришь на часы и медленно переступаешь поближе к ординаторской – потому что надо уйти в кабинет главным.

Но сегодня что-то пошло не так. Максим чувствовал, что роль заложника так и не покинула его – именно поэтому он смотрел украдкой на Клавдию в форточку, поэтому и спрашивал о ней у Марченко. Он чувствовал себя перед ней виноватым – реально виноватым, словно он что-то пропустил, не сделал, не разобрался в чём-то очень важном. Клавдия ушла – и оставила его с этими мыслями, судя по всему, надолго.

Добровольский отметил про себя, что надо будет обязательно узнать через Олега Викторовича, патологоанатома больницы, результаты судебно-медицинского вскрытия Кутузова. В конце концов, лечащий врач должен знать, от чего умирают во сне его пациенты.

10

– У меня с утра пляжное настроение, – войдя утром в кабинет, интригующе произнёс Кириллов. – Привет всем, кого не видел.

Он прошёл вдоль кресел, пожимая руки, потом опустился на диван и продолжил совершенно о другом:

– Вот скажите, что со мной не так: раньше на дежурстве меня будили на наркоз, я шёл,