у Максима не вышло. Да это и не казалось ему причиной побега. Наоборот, им было выгодно дождаться результата в виде покупок и только тогда бежать. Значит, отправило их в побег их что-то другое. Оставалось надеяться, что они ничего не украли в больнице.

Надежды Добровольского не оправдались – Люба ещё не спала и смотрела на дверь, слегка приподняв голову.

– Здравствуйте, Максим Петрович! – Словно и не было вчерашнего разговора о мальчишках, не было театрального удивления и странных вопросов о дежурстве. – Как у вас сегодня настроение?

– Голову опусти, – поднеся ей к лицу маску, скомандовал Балашов. – Ты как в первый раз.

Марченко послушно легла, стараясь всё равно смотреть на Добровольского. Максим ничего не ответил Любе, отошёл к шкафу, достал нарукавники, фартук.

– Всё будет хорошо! – услышал он приглушенный маской голос Любы. – Вы лучший!

Добровольский закрыл глаза и медленно выдохнул. В первый раз от её голоса он испытывал дикое раздражение. Хотелось сорвать к чёртовой матери всю эту спецодежду, отменить операцию и уйти. В ординаторскую, домой, в лес, ещё куда-нибудь. Только бы не видеть и не слышать эту фальшивую бархатистость обожания.

Но уйти было нельзя.

Максим, помня о ВИЧ у пациентки, надел так не любимые им очки, медленно и вдумчиво обработал руки сначала жидким зелёным мылом, очень вкусно пахнущим яблоком, потом антисептиком из бесконтактного санитайзера. Стараясь не смотреть на Любу, протянул к операционной сестре руки. Елена накинула на него халат, Наташа завязала его сзади – зная его привычки, она не трогала самые верхние завязки; Добровольский не любил, когда халат облегает шею. Надев предложенные перчатки, он подошёл к столу и жестом попросил откинуть простыню, которой была накрыта Марченко. Наташа скрипящими от старости ножницами сняла повязки.

Максим критическим взглядом ещё раз изучил площадь ран, качество грануляций, потом протянул руку за тупфером с антисептиком. Он хотел закончить с Марченко максимально быстро.

Четыре хорошие широкие полосы с другой ноги он взял довольно быстро и аккуратно, Елена очень чётко выдернула их из дерматома, поместив в баночку с физраствором.

– Добирать ещё будете? – спросил Балашов.

– Вечно ты спешишь, – обойдя стол и встав над раной, проворчал Добровольский. – Откуда же мне знать? Взяли вроде достаточно.

– Ты не бухти, я же тут планирую, чего и когда вводить, – объяснил Виталий. – Если дерматом больше не нужен, я подкалывать не буду.

Елена принесла баночку обратно – перфорированные лоскуты были развешаны по её краю и плавали в растворе. Добровольский вытащил пинцетом первый, убедился в том, что Елена и перфоратор отработали на «отлично», и взглядом указал на дерматом, лежащий на столе между ног у Марченко.

– Можно забирать, точно не понадобится.

Пристрелив кожу скобками, он снял перчатки, нарукавники и фартук и вышел из операционной.

В ординаторской он увидел подпись Лазарева под посмертным эпикризом – заведующий был согласен со всем написанным. Добровольский вклеил листок в конец истории болезни вместе с актом реаниматолога о констатации смерти, просмотрел всё, убедился, что диагнозы везде прописаны, дневники на своих местах, и положил на стол заведующему на финальную визу. Оставалось дождаться Клавдию, чтобы сообщить её о смерти отца.

Дверь отворилась, вошли Лазарев с Кирилловым. Николай сразу взял в руки большую кружку с водой, предназначенную для полива цветов, и полез на стол к Максиму, чтобы полить цветы на самом верху книжных шкафов. По непонятной Добровольскому причине именно он считал себя ответственным за состояние цветов в ординаторской ожогового отделения. Алексей Петрович посмотрел на Кириллова и неожиданно спросил:

– Зачем нам градусник для воды? Зачем вообще его кто-то придумал?

– Не понял, – нахмурился Максим. Он перевёл взгляд с Лазарева на Николая, балансирующего на столе между клавиатурой и папкой с историями болезни. Ему показалось, что следом он услышит какие-то претензии в свой адрес, потому что Алексей Петрович высказывал ему это чуть ли не в лицо.

– И я не понял. – Лазарев обошёл кресло Добровольского и сел на диван, Кириллов спрыгнул со стола и устроился рядом. – Кто-то же изобрёл все эти термометры. Вот у тебя дети есть? – Добровольский отрицательно покачал головой. – Хотя чего я спрашиваю, я ж знаю, – продолжил заведующий. – Тебя в детстве когда купали, как температуру воды проверяли? Мама или бабушка – они ж не просто так тебя в кипяток кидали.

– Я, если честно, не очень помню, – пожал плечами Максим. Перед глазами появились бабушкины руки, мыльная пена, ковшик, мочалка с хвостиками, которые все время разбрызгивали мыльную воду в глаза. – Локтем же! – внезапно вспомнил он. – Набирала воду, наклонялась и локоть в воду опускала. Говорила тогда, что кожа на локте очень на детскую похожа – если здесь горячо, то и внуку будут горячо.

– Вот! – указал на Добровольского пальцем Лазарев. – Локтем! А сейчас же этих термометров плавающих – дохрена! Да ещё и на краны ставят датчики, можно посмотреть, что ты льёшь.

– А случилось-то что? – осторожно поинтересовался Максим.

– Ты пока в операционной был, мамаша приехала на «скорой» с девочкой. Подмыть под краном решила. Температуру воды ребёнком измеряла.

– В смысле?

– В прямом. Воду открыла в ванной и туда девочку поднесла. И даже не сразу поняла, чего она орёт, – решила, что вода холодная. Слава богу, не добавила горячей, увидела пар.

– Это она вам сама рассказала?

– Да, – возмущённо проговорил Лазарев. – Они же дуры сейчас. Им, видите ли, никто ничего про ребёнка не объяснил, просто выдали в роддоме – и делай с ним что хочешь.

– А что они хотят – инструкцию? – усмехнулся Добровольский.

– В том-то и дело, им дают при выписке что-то на тему «Как кормить, как пеленать и как не убить своего ребёнка в первый месяц жизни». Я сам не видел, жена рассказывала. До абсурда доходит – мамаша без мозга дитё под кипяток суёт и всех вокруг обвиняет, что ей не сказали! Я её спрашиваю: «Вы сами когда-нибудь обжигались? – Башкой мотает. – А физику в школе учили?» Смотрит в ответ, как на врага. Чуть не врезал ей, веришь?! Там ребёночек семь месяцев, бедра, попа, промежность. Подмыла, сука! Ты пока оперировал, Кириллов ей яремную вену поставил, обезболили, лохмотья все с пузырями убрали, операционная не понадобилась. Сидит сейчас мамаша в реанимации и плачет. А плачет она почему? Потому что Кириллов в своей феерической манере объяснил, кто она и что будет с ней и её дочерью в ближайшем будущем.

«Манера» у Николая Дмитриевича была одна – суровым безапелляционным тоном и словами без падежей он рассказывал родителям о том, что теперь их ждёт тюрьма за нанесение беспомощному ребёнку тяжких телесных