решил покончить с этим немедля, чтобы потом не отвлекаться на зовы из детской. В коридоре по-прежнему один за другим стояли три стула. Давид лежал в постели и, очень быстро вперед-назад двигая графитовым карандашом, равномерно заштриховывал часть бумажного листа, положенного на волокнистую мелкозернистую обложку большой книги. Движения производили довольно приятный для слуха звук, одновременно шаркающий и шелковистый, с чем-то вроде нарастающей жужжащей вибрации, сопровождающей скоропись. Точечная фактура обложки постепенно проявлялась на бумаге в виде серой решетки, а затем с волшебной точностью и совершенно независимо от (непреднамеренно косого) направления карандашных штрихов высокими и узкими белыми буквами возникло оттиснутое слово АТЛАС. Любопытно, а что, если, таким же манером штрихуя свою жизнь —

Карандаш треснул. Давид попытался выровнять шатающийся кончик в сосновом гнезде и использовать карандаш таким образом, чтобы более длинный выступ дерева служил опорой, но грифель обломился непоправимо.

«Ничего, – сказал Круг, желавший поскорее вернуться к собственным писаниям, – все равно уже время гасить свет».

«Сперва рассказ о путешествии», – сказал Давид.

Круг несколько вечеров подряд развивал многосоставную историю о приключениях, ожидающих Давида на пути в далекую страну (мы остановились на том, как мы, затаив дыхание, дыша очень-очень тихо под овчинными одеялами и пустыми картофельными мешками, скорчились на дне саней).

«Нет, не сегодня, – сказал Круг. – Уже очень поздно, я занят».

«Еще совсем не поздно!» – воскликнул Давид, вдруг с горящими глазами садясь в постели и ударяя кулачком по атласу.

Круг убрал книгу и склонился над сыном, чтобы поцеловать его на ночь. Давид резко отвернулся к стене.

«Как знаешь, – сказал Круг, – но лучше пожелай мне покойной ночи, потому что я больше не приду».

Давид, дуясь, натянул одеяло на голову. Круг, кашлянув, выпрямился и погасил лампу.

«И не подумаю уснуть», – глухо сказал Давид.

«Тебе решать», – сказал Круг, стараясь подражать мягкому педагогическому тону Ольги.

В темноте наступило молчание.

«Покойной ночи, dushka [animula[80]]», – сказал Круг с порога.

Молчание. Не без раздражения он подумал, что ему придется вернуться через десять минут и повторить процедуру во всех деталях. Как нередко случалось, это был лишь первый черновой набросок ритуального пожелания спокойной ночи. С другой стороны, и сон, конечно, мог уладить дело. Он закрыл дверь и, завернув за угол коридора, столкнулся с Мариеттой: «Смотри, куда идешь, девочка», – резко сказал он и ударился коленом об один из стульев, оставленных Давидом.

В этом предварительном отчете о бесконечном сознании некоторая расплывчатость основных положений неизбежна. Мы должны обсуждать зрение, не имея возможности видеть. Приобретенное в ходе подобного обсуждения знание неминуемо будет находиться в таком же отношении к истине, в каком черное павлинье перо, интраокулярно возникающее при нажатии на глазное яблоко, находится по отношению к садовой дорожке, испещренной настоящим солнечным светом.

Ну конечно, скажет читатель со вздохом, – белок проблемы вместо ее желтка; connu, mon vieux![81] Все та же старая бесплодная софистика, все те же старые, покрытые пылью алембики – и мысль несется вперед, как ведьма на метле! Но ты ошибаешься, придирчивый болван.

Не обращай внимания на мой резкий выпад (хотелось тебя растормошить) и обдумай следующий пункт: можем ли мы довести себя до состояния панического ужаса, пытаясь вообразить бесконечное число лет, бесконечные складки темного бархата (заполните их сухостью свой рот), одним словом, бесконечное прошлое, предшествующее дню нашего рождения? Нет, не можем. Отчего? По той простой причине, что мы уже прошли через вечность, уже однажды не существовали и обнаружили, что этот néant[82] никаких ужасов не содержит. То, что мы безуспешно пытаемся сделать, это наполнить благополучно пройденную нами бездну ужасами, позаимствованными из бездны, лежащей впереди, причем сама эта бездна заимствована из бесконечного прошлого. Таким образом, мы живем в чулке, который постоянно выворачивается наизнанку, и мы даже не знаем наверняка, какой фазе этого процесса соответствует наш момент сознания.

Начав работать, он продолжал писать с несколько даже трогательным (если посмотреть со стороны) жаром. Да, он был ранен, да, что-то в нем надломилось, но пока что прилив второсортного вдохновения и несколько вычурная образность поддерживали этот порыв. Через час или около того он остановился и перечитал исписанные им четыре с половиной страницы. Теперь путь был расчищен. Он, между прочим, в одном емком предложении упомянул несколько религий (не забыв и «ту чудесную еврейскую секту, чья греза о кротком молодом раввине, умирающем на римском crux[83], распространилась по всем северным землям») и отбросил их вместе с призраками и кобольдами. Перед ним расстилались бледные звездные небеса ничем не стесненной философии, но он подумал, что не прочь выпить. Все еще держа в руке оголенное перо, он побрел в столовую. Снова она.

«Давид спит?» – спросил он в форме какого-то лишенного интонации брюзжанья и не поворачивая головы, пока, склонившись, искал бренди в нижнем отделении буфета.

«Должно быть», – ответила она.

Он откупорил бутылку и вылил часть ее содержимого в зеленый бокал.

«Спасибо», – сказала она.

Он не мог не посмотреть на нее. Она, сидя за столом, штопала чулок, ее голая шея и лодыжки казались необычайно белыми на фоне черного платья и черных туфелек.

Она оторвала глаза от работы, склонив голову набок; на лбу появились мягкие морщины.

«Что скажете?» – спросила она.

«Никакого спиртного, – ответил он. – Рутбир, если хотите. Кажется, есть в холодильнике».

«Какой вы гадкий, – сказала она, опуская свои неряшливые ресницы и иначе скрещивая ноги. – Вы ужасный человек. Сегодня вечером я чувствую себя весьма».

«Весьма что?» – спросил он, хлопнув дверцей буфета.

«Просто весьма. Весьма во всех отношениях».

«Покойной ночи, – сказал он. – Не засиживайтесь допоздна».

«Можно я побуду у вас в комнате, пока вы пишете?»

«Разумеется, нет».

Он повернулся, чтобы уйти, но она позвала его обратно:

«Вы забыли самописку на буфете».

Застонав, он, со стаканом в руке, вернулся и взял перо.

«Когда я остаюсь одна, – сказала она, – я сижу и делаю вот так, как сверчок. Послушайте, пожалуйста».

«Послушать что?»

«А вы разве не слышите?»

Она сидела, приоткрыв губы, слегка двигая плотно скрещенными ляжками, издавая крохотный звук, мягкий, лабиальный, с чередующимся стрекотом, как будто потирая ладошки, которые, однако, лежали неподвижно.

«Стрекочу, как бедный одинокий сверчок», – сказала она.

«Я несколько глуховат», – заметил на это Круг и снова побрел к себе.

Он подумал, что ему следовало бы пойти посмотреть, уснул ли Давид. Ох, наверняка уснул, иначе он бы услышал отцовские шаги и позвал бы его. Кругу не хотелось снова проходить мимо открытой двери столовой, и потому он сказал себе, что Давид, верно, как раз засыпает и, вероятно, вторжение, каким бы