несколько групп. Я помню, что среди командиров нашего отряда были Кайседо, Тито, Элиэсер, все трое держали прямую связь с секретариатом, т. е. информация о каждом нашем шаге сообщалась секретариату, а он, в свою очередь, давал нам свои ориентировки. Так вот, значит, на этом ночном построении нас распределили по нескольким группам: атакующая группа, группа прикрытия, группа поддержки, одновременно бойцам были поставлены задачи, которые мы должны были выполнить, и указывалось, с какого рода врагом нам предстоит иметь дело. Предполагалось, что армейский патруль будет насчитывать от 30 до 50 человек. Точной цифры на тот момент у нас не было. После всех разъяснений, которые дали командиры, и формирования групп, после постановки задачи каждому командиру и каждому бойцу мы вышли ещё затемно, с тем чтобы добраться до того места, где располагался враг, и нанести ему удар на рассвете. Ночной переход по сельве связан с большими трудностями; были такие минуты, когда нам казалось, что мы не сможем выполнить поставленной задачи, поскольку контакт даже между рядом идущими товарищами осложнялся полной темнотой, а воспользоваться фонариком было нельзя. По ходу этого марша мы пережили несколько драматических моментов, когда мы теряли друг друга, группы теряли связь между собой и казалось, что уже нет никакой возможности восстановить контакт. И только к 5 часам утра, когда все трудности перехода остались позади, мы начали занимать исходные боевые позиции в непосредственной близости от врага. Позиция, которую занимал я, не относилась к числу главных, ведь тогда я был санинструктором. Моя главная задача заключалась в оказании помощи раненым, и если бы возникла проблема такого рода, то именно я и должен был её решать в первую очередь». С рассветом появилась лёгкая изморозь, каждого бойца охватило напряжение, своего рода прелюдия, предваряющая начало боя. В 6 часов утра прозвучал одиночный выстрел, но после него установилась подозрительная тишина. «Мы все подумали, что это, наверное, был какой-то случайный выстрел, и он, конечно же, мог привести к провалу всей операции. Прошло ровно 10 минут, и в десять минут седьмого началась перестрелка, перестрелка довольно сильная, перестрелка, которая при любой неожиданной атаке является важным психологическим фактором, для того чтобы оценить ситуацию как можно быстрее. Надо сказать, что сопротивление, которое всё это время оказывала нам армия, было довольно сильным.

Они защищались, сражались. Наша атака началась в десять минут седьмого, и всё закончилось почти ровно в десять минут десятого». В течение этих 3 часов, конечно, были периоды затишья, которые заканчивались, когда бойцы, затаив дыхание, продвигались вперёд, каждая сторона перегруппировывала свои силы, солдаты искали место, через которое можно было бы уйти, партизаны пытались вести наступление, время словно остановилось, воздух застыл на фоне лесного пейзажа, неподвижного и давящего. «Мы окружили их, выхода не было ни с какой стороны. И они действительно были подавлены плотностью окружения; сначала ситуация не казалась им столь уж безнадёжной, но потом плотность нашего окружения привела их на грань отчаяния. Надо сказать, что командир этого подразделения постоянно поддерживал в своих подчинённых надежду на прорыв. Это был человек, который упорно защищался и старался поддерживать моральный дух своих людей прежде всего своим поведением и своими командами, он старался удержать нити боя в своих руках, пытался прорвать кольцо окружения то в одном месте, то в другом. Но у них не было никакой возможности вырваться оттуда. И мы с самого начала стремились уговорить их сдаться, мы призывали их трезво оценить ту ситуацию, в которой они оказались.

Единственное, что нам от них было нужно, – это чтобы они отдали своё оружие, мы им сразу сказали, что мы сохраним им жизнь, что с этим не будет никаких проблем. Но они всё время отвечали нам на это ругательствами. Так и шло это сражение с интервалами примерно в 10–15 минут, когда всё замирало в тишине, в молчании, поскольку пение птиц не слышалось. Потом огонь усиливался, потом вновь стихал, потом вновь разгоралась перестрелка. Есть такие моменты почти в каждом сражении, когда враг использует то, что мы называем психологической войной, когда он пытается внушить страх, усиливая огонь и сопровождая его криками, когда попавшее в окружение подразделение открывает шквальный огонь и одновременно начинает дружно кричать, для того чтобы создать впечатление, будто именно в этом месте они идут на прорыв. Это они использовали часто. Яростные крики, для того чтобы напугать тех, кого они собираются атаковать.

Но к десяти минутам десятого некоторые солдаты начали говорить своему капралу: послушай, может быть действительно сдадимся, а? Надо сдаваться, у нас уже 3 убитых и вон такой-то ранен. Ничего не поделаешь, надо сдаваться… И вот в десять минут десятого капрал громко закричал, что он сдаётся. Они сказали, что сдаются, так и кричали: мы, мол, сдаёмся. В ответ мы закричали, чтобы все, кто с оружием, пусть выходят с поднятыми вверх руками, потом складывают оружие на землю и отходят опять с поднятыми руками. Они вышли беспорядочной цепью, перепуганные, подавленные сложившимися обстоятельствами, боеприпасы были у них на исходе, их действительно у них осталось очень мало. В момент сдачи командир патруля вёл себя достойно, ни на минуту не теряя присутствия духа. Мужественный человек. Он всячески стремился не показывать на своём лице горечь поражения. У нас не было абсолютно никаких потерь, к счастью, не было даже раненых. Поэтому я пошёл позаботиться о раненых с их стороны.

Спустя немного времени некоторые солдаты понемногу разговорились и стали говорить то, что они думали в тот момент: “Когда я отдал свою винтовку, я, честно говоря, думал, что тут же получу пулю в спинуˮ. “Но почему?ˮ – спрашивали мы такого солдата. “Так нам говорили там, в казарме, что, вот, мол, в тот день, когда вы сдадитесь партизанам, в тот же день вас и убьют. Говорили ещё, что, может быть, солдатам жизнь ещё и оставят, а вот командиров точно убьютˮ. Надо сказать, что пленные пробыли с нами два дня, и все эти два дня капрал полагал, совершенно серьёзно полагал, что мы его убьём. И сколько мы ни пытались его разубедить, сколько ни беседовали, всё равно чувствовалось, что он боится, что мы его убьём.

Конечно, были и такие же солдаты, с точно таким же настроением, что и у их капрала, недоверчивые, перепуганные, но были другие, даже довольные, что бой закончился, а они остались живы. Был даже уж совсем необычный случай, когда один солдат встретился с одним нашим товарищем, который приходился ему почти молочным братом, в детстве