На горизонте вырисовывалась мини-Холодная война — только на 64 клетках.

Фишер и Ботвинник однажды встречались — но не за доской — на олимпиаде в Лейпциге в 1960 году. Когда их знакомили, Бобби пожал руку Ботвиннику и коротко произнес: «Фишер». На этом обмен приветственными словами закончился. Хотя Ботвинник сносно говорил по-английски, сердечности за ним не водилось.

Ботвинник предполагал, что когда-нибудь Фишер станет противником его или кого-то другого в матче за звание чемпиона мира, и возможно, завоюет титул, но даже если этого не случится, шахматный мир будет анализировать его партию с Фишером на этой олимпиаде еще сотни лет. Думая о том чувстве неловкости, которое он испытает в случае проигрыша, Ботвинник предложил организаторам провести их партию в закрытом помещении: по крайней мере, он не будет видеть лица зрителей и других участников в час возможного поражения. Но такого помещения не нашлось, да и организаторы хотели, чтобы партия игралась публично — для паблисити. Из тысяч партий, игранных на этой олимпиаде, партия Фишер — Ботвинник должна была стать лакомым блюдом всего соревнования, и организаторы не горели желанием лишать любителей шахмат удовольствия.

Ботвинник в очках со стальной оправой и в сером костюме, являл собой образец серьезности и ответственности. Он был застегнут на все пуговицы, буквально и фигурально, имея вид ученого — которым, как и гроссмейстером, он также являлся. Понимая себя безусловным представителем всего Советского Союза, он тщательно подбирал слова, — вполне допуская, что они могут появиться в кратком изложении в каком-нибудь издании. Анатолий Карпов, ученик Ботвинника, сказал как-то про учителя, что тот был сама «олимпийская недоступность».

Бобби уже сыграл пятнадцать партий за четыре недели к моменту, когда настало время садиться за столик против Ботвинника, так что задолго до дуэли оружие было очищено от ржавчины. Встретившись за доской, они пожали друг другу руки и слегка стукнулись головами, усаживаясь на стулья. «Sorry», — произнес Бобби, произнеся второе слово в общении с Ботвинником. Ответа вновь не последовало.

Партия была отложена, и положение оценивалось явно в пользу американца.

Фишер ужинал один тем вечером, бегло посмотрел отложенную позицию, и, уверенный в победе, лег спать. Не так думали советские. Михаил Таль, Борис Спасский, Пауль Керес, Ефим Геллер, тренер команды Семен Фурман и Ботвинник работали над позицией до половины шестого утра. Они также позвонили в Москву Юрию Авербаху — авторитету в эндшпильных делах — и спросили его мнение. Но тонкий путь к возможной ничьей, хотя Фишер имел материальный перевес, нашел Геллер.

На следующее утро за завтраком кто-то приблизился к Ботвиннику с вопросом: что он думает о позиции. Он произнес одно слово по-русски: «Ничья».

В 1962 году Фишер и Ботвинник сыграли свою единственную партию на шахматной Олимпиаде в Болгарии — одному было 19 лет, другому 51.

На доигрывание Ботвинник пришел в рубашке с короткими рукавами и с таким непривычным для него видом, что знавшие его поняли, — он обеспокоен и настроен на тяжелую борьбу. Бобби же и не подозревал, что ему предстоит бороться против анализа не менее чем семи советских гроссмейстеров, а не только против изобретательности непосредственного противника. Медленно до него дошла идея Ботвинника, и его лицо стало пепельно-серым. Ботвинник, редко встававший из-за доски до окончания партии, был настолько возбужден от смены декораций на доске, что не мог усидеть на месте. Он поднялся, подошел к капитану команды Льву Абрамову и снова прошептал: «Ничья». Бобби, не забывший спор с Абрамовым в Москве-1958 — с тех они не разговаривали — немедленно пожаловался арбитру. «Смотрите, — заявил он, — Ботвинник получает помощь!»

Абрамов, по классу игры, разумеется, уступавший Ботвиннику, являлся всё же международным мастером и мог передать Ботвиннику информацию от других советских гроссмейстеров. По крайней мере, Бобби так думал. Официального протеста, впрочем, не последовало, поскольку собственные товарищи по команде считали его «экстремистом» и человеком с мозгами несколько набекрень.

В итоге Бобби не сумел добиться цели в партии, которую должен был выиграть. Он взглянул на Ботвинника и произнес третье слово в их общении: «Ничья». Ботвинник просто протянул руку. Позднее он вспоминал, что Бобби, лицо которого стало мертвенно-бледным, пожал ему руку и покинул турнирный зал в слезах. Команда США финишировала на разочаровывающем четвертом месте и, главным образом, из-за неудачного выступления Бобби. Удивительно, но 19-летний парень написал письмо с извинениями д-ру Элиоту Херсту, капитану команды США, в котором говорилось, что над ним довлели неприятности, не имеющие ничего общего ни с олимпиадой, ни с шахматами.

На борту «Нью-Амстердам» Бобби, возвращаясь в Нью-Йорк, написал записку своему другу Бернарду Цукерману с описанием того, как на него повлияла ничья с Ботвинником. Это сообщение было телеграфировано в Бруклин. Бобби полагал, что угодил в «ловушку» — что он попался на одну из уловок противника и сделал неудачный ход — и что перед этой его ошибкой Ботвинник, ввиду преимущества у Бобби, выглядел настолько сокрушенным, что, казалось, он вот-вот рухнет.

В своей оценке, в которой сквозила обида, Бобби высказался в том смысле, что Ботвинник, уважаемый экс-чемпион мира, никогда не был великим шахматистом, никогда «первым среди равных», как однажды Ботвинник определил себя сам. Бобби утверждал, что превосходство Ботвинника объясняется политическими обстоятельствами. Он предположил, что Ботвинник мог бы стать премьером Советского Союза ввиду своих [политических] способностей «вне шахматной доски».

Кюрасао стал для Бобби точкой невозврата в его отказе снова участвовать в цикле чемпионата мира. Партия в Варне, в которой Ботвиннику вымучить ничью помогали все его товарищи по команде, также стала поворотным пунктом. Только через два года Бобби вновь примет приглашение играть в международном турнире. Русские утверждали, что его уход со сцены вызван «патологическим» страхом перед «рукой Москвы». Вернувшись в Бруклин, Бобби заявил, что более не хочет иметь дела с «коммунистическим жульем», как он выразился.

Немногим более чем через год — в декабре 1963 — должен был состояться очередной чемпионат США (1963-4). Местом его проведения избрали непритязательный отель «Генри Гудзон» в Нью-Йорке. Соперники Бобби падали, как кегли, по которым он наносил удар — один за другим они безропотно уступали — ни единого намека даже на ничью. Публика почувствовала, что должно произойти нечто исключительное. И оно произошло.

Бобби нанес поражения сильному чемпиону Артуру Бисгайеру и стареющему Сэмюэлю Решевскому, после чего среди зрителей начались споры, а не сумеет ли Бобби пройти дистанцию всухую — победить во всех встречах без единой ничьей? Зрителей становилось всё больше, по мере того, как слух о невероятном результате Бобби распространялся по шахматному сообществу.