Тогда никто не знал, что ФБР следило за Бобби уже многие годы. Исходной точкой этого интереса, вероятно, было то, что они считали его мать коммунисткой, отчасти из-за проведенных ею шести лет в Москве, где она посещала медицинский колледж; следили за ней еще с тех времен, когда Бобби был ребенком. В 1958 году 15-летний Бобби посетил Москву, и ФБР решило, что Регина направила его туда, дабы он напитался «идеями».

Бюро, очевидно, трудно было представить, что кто-то мог поехать на столь дальнее расстояние просто для того, чтобы поиграть в шахматы, тем более, в политически несвободную страну. В файле ФБР, посвященном Бобби, отмечено, что его паспорт «не давал ему возможности посещать Албанию, Кубу и районы Китая, Кореи и Вьетнама, которые находились под контролем коммунистов». Также в нем содержится меморандум от 1965 года из офиса, занимавшегося координацией всех дел, связанных с Кубой, с заключением: «цель посещения Кубы, состоящая в участии в шахматном соревновании, не считается достаточным разрешительным основанием».

Но Бобби решил участвовать в турнире, невзирая на «происки» ФБР, — его ничто не могло остановить. Помогали ему в этом официальные лица Шахматной Федерации, предложившие весьма оригинальную идею: Бобби останется в Нью-Йорке и будет играть свои партии, находясь в маршалловском клубе. В 1965 году сотовых телефонов, понятно, не было, как не было и Интернета. Но Фишер мог играть по телетайпу. Кубинские официальные лица пришли в восторг, они легко согласились на расходы в размере 10.000 долларов для оплаты открытой телефонной линии и аппарата телетайпа. Что касается остальных участников, то они не стали возражать, хотя кое-кто и выразил недовольство. Че Гевара, сильный шахматист, был главной движущей силой всего турнира.

Высказался и Фидель Кастро, назвавший ситуацию «большой пропагандистской победой Кубы». Новость стала темой для заголовков газет. Фишер пришел в ярость. Он отправил телеграмму Кастро, угрожая выйти из турнира, если премьер не пообещает ему прекратить использование его имени в политических целях. Бобби писал:

Кастро ответил телеграммой с отказом давать какие-либо обязательства и взывая к смелости Фишера:

Получив это послание, Бобби не стал продолжать словесную перепалку и подтвердил свое участие. Он хотел играть в шахматы, дешевая сенсационность его не интересовала.

Но условия для Бобби оказались не самыми удобными. Чтобы избежать и намека на «читинг», ему пришлось согласиться на изоляцию ото всех, кроме судьи. Это был опыт стерилизации без обратной связи, без шанса прочесть язык телодвижений соперника. Пока Бобби сидел в комнате вместе с судьей, никакой обмен словами не допускался; дневной свет постепенно переходил в сумерки. Иногда, ожидая ответ противника из Гаваны, Бобби смотрел на клубный сад. Бюст Филидора, шахматиста XVIII века и композитора, считавшегося сильнейшим игроком своего времени, стоял на этажерке из шахматных комплектов и словно следил за течением партии. Тиканье шахматных часов — единственный звук, слышимый в тишине.

Обычная четырехчасовая партия тянулась из-за телетайпа восемь-девять часов, а то и все двенадцать. Турнир стал проверкой на выносливость и крепость духа. Бобби постепенно выдыхался. Противники сталкивались с теми же проблемами, но каждый этому испытанию подвергался только раз — в партии с Фишером. Бобби приходилось играть в этом странном изолированном формате каждую партию. В середине турнира кто-то спросил его, на какой результат он рассчитывает, и Бобби ответил: «Всё зависит от того, когда я сломаюсь».

Бобби выиграл первые две партии, но на длинной дистанции потерпел несколько поражений и сделал некоторое число ничьих с игроками, гораздо меньших его по калибру. Несмотря на проблески гения, это не был прежний Фишер, который прошел ураганом по чемпионату США за восемнадцать месяцев до этого. И всё же он разделил второе место, отстав на пол-очка от экс-чемпиона мира Василия Смыслова.

После запрета на поездку в Гавану в 1965 году, Бобби сидел в закрытой комнате маршалловского шахматного клуба в Нью-Йорке и играл с соперниками по телетайпу. Обыграв Василия Смыслова, он анализирует с ним партию по телефону.

Но если бы он не показал этот приличный результат, его история могла закончиться именно тогда, в тихой задней комнате шахматного клуба. Гавана стала его «камбэком» под светом прожекторов, а неудача лишь бы усилила разочарование в собственных силах, возможно, навсегда. Два провала в международных соревнованиях он вряд ли смог бы перенести. Для Бобби в любом турнире всегда существовало только одно место — первое. Но после долгого отсутствия на международной арене, играя в трудных условиях, он, вероятно, посчитал второе место приемлемым результатом.

Открыто Бобби выказывал недовольство своим результатом, но советский шахматный истэблишмент был ошеломлен тем, что Бобби сумел показать столь высокий результат в очень трудных условиях. Они остались в убеждении, что он растет как шахматист, и что если не предпринять экстренных мер, он сокрушит советскую гегемонию.

Беспокойство, вызванное стремительным возрастанием силы Фишера, побудило Всесоюзный НИИ, изучавший спортивную психологию, назначить советского гроссмейстера и теоретика Владимира Алаторцева руководителем секретной лаборатории (расположившейся поблизости от Московского Центрального Шахматного Клуба). Ее назначение состояло в анализе партий Фишера. Алаторцев и небольшая группа мастеров и психологов работали без устали десять лет, пытаясь «решить» тайну Фишера, а также анализировали особенности его личности и поведения. Они упорно изучали дебюты, миттельшпиль и окончания американца — и отфильтрованные результаты передавали элитным советским гроссмейстерам.

Хотя он того и не осознавал, но если бы Фишер не принял приглашение на Кубок Пятигорского-1966 в Санта-Моника, Калифорния, то этот турнир не состоялся бы вовсе. «Мы должны заполучить Бобби Фишера», — сказал Грегор Пятигорский своей жене. За несколько лет до этого миссис Пятигорскую подвергли критике в определенных кругах за то, что она не уступила некоторым из требований Фишера, в результате чего тот отказался от участия в турнире 1963 года. Согласно ее решению на этот раз каждый из участников получал одинаковую сумму — по 2.000 долларов — что позволяло сохранить лицо и обеспечить участие величайшего американского игрока.