Ведь ты же видишь, что он не такой, как все здесь прочие. Во истину, жаль его без имени хоронить.

Поддавшись ее уговорам, Филипп Сергеевич, подошел к постели Смыковского и склонился над ним.

– Голубчик, послушайте меня, – заговорил он медленно и внятно, – Назовите нам ваше имя. Вы слышите? Как ваше имя?

Доктор однако, трудился напрасно. Антон Андреевич не видел его, то есть он сумел разглядеть расплывчатую, затемненную фигуру, над собой, но кто это различить не смог, и слов Филиппа Сергеевича так же не услышал, ни единого. Только немного погодя ему вдруг померещилось, будто наклонился над ним Телихов. Смыковскому казалось, что он ничего не говорит ему, ни о чем не спрашивает, а только смотрит и смотрит на него молчаливо.

Антон Андреевич, приложив немалые усилия, разжал распухшие губы, затем ещё с большей затратой сил, сцепленные зубы и произнес очень тихо:

– Ипатий Матвеевич…

– Ну вот, – обернулся к сиделке доктор, – вроде Ипатий Матвеевич его величают, фамилию сказать видно не успел или сил столько не набралось, опять сознание утратил. Теперь уж звать его бессмысленно.

– И то хорошо, – приговаривала сиделка, – пусть хоть не фамилию, так имя на могилке напишут. Да я вот ещё думаю, не сходить ли за отцом Иеремеем? Может он молитвой своей, облегчит страдания этого несчастного, примет в последний час его душу, да грехи его нам неизвестные снимет.

– Ну, что ж, раз ко всем священника приводим, отчего же к нему не подвести, сходи, пригласи отца Иеремея. Он сегодня с раннего утра в церкви. Да не задерживайся, покуда ещё не поздно.

Не минуло еще и получаса, как появился в палате отец Иеремей. Он был молод, и даже окладистая, чуть волнистая борода его, угольного цвета, не могла скрыть в нем раннего возраста. Глаза его, серые, подвижные, даже как-будто немного колючие, излучали всё же добро и участие.

– К кому я приглашен сегодня, – спокойно, без суеты, поинтересовался священнослужитель у сиделки, оглядывая палату, уставленную без малого двумя дюжинами железных кроватей, на каждой из которых, кто-нибудь стонал, плакал или спал, ворочаясь и вздрагивая, – К кому же? К усопшему или ныне живущему?

– К живому, батюшка, – отвечала, кланяясь в пояс сиделка.

Она подвела его к постели Антона Андреевича.

– Вот он, – указала пальцем женщина, – дышит, значит пока что живой.

Отец Иеремей, подобрав края длинной рясы своей, отогнул затем угол истертого одеяла, и присел аккуратно на самый край, заскрипевшей протяжно, кровати. Потом поднял он глаза на сиделку, и она увидев это, стала боязливо и в второпях креститься.

– Ну ведь надо же было случиться такому, ведь ещё не в летах, и жить мог бы долго, да со счастием, а он нет, вот вот помрет, за что ж такая горькая доля ему выделена, за какие грехи такое мучение, – женщина причитала громко и почти не останавливаясь, словно запела какую-то звонкую и протяжную песню.

Опустив голову, отец Иеремей терпеливо ждал, когда окончит она сокрушаться, и как только сиделка утихла, использовав все слова, уже ставшие привычными, за долгое время пребывания в больнице, среди умирающих, он вновь взглянул на неё, впрочем во взгляде его не было ни зла, ни укоризны.

– Ступайте, Юлия Серафимовна, в беседе с отходящим, участник – только отец наш небесный.

Сиделка, перекрестив себя ещё раз, поцеловала священнику руку, и исчезла в дверях, плотно затворив их за собой.

Отец Иеремей взял свой позолоченный крест на длинной, с крупными звеньями цепочке, и положил его на грудь Антону Андреевичу, другой рукой он перекрестил лицо умирающего, сотворив крест в воздухе три раза, и прислонил затем ладонь ко лбу Смыковского. Несколько минут он усердно молился, потом снял руку со лба и обратился ко всё ещё не очнувшемуся Антону Андреевичу:

– Я стану сейчас говорить вам, а вы старайтесь слушать. Старайтесь. Старайтесь невыносимо, и тогда, если только это Богу угодно, вы услышите меня. Пусть покуда не разум ваш, но тело меня услышит. Ведь это заблуждение полагать, что только ухо человеческое обладает слуховыми возможностями, поверьте, что это совсем не так. Я давно уже убедился, что в плоти нашей ничего не глухо, каждый орган, всякая частица, наделены такой способностью. А более остальных, я думаю кровь, оттого, что она не застаивается в едином каком-то месте, напротив, кровь беспрестанно движется, и разносит всё услышанное по телу. И в этом именно, мне представляется природа интуиции, многие не находят ей объяснения, а всё между тем просто, очень просто. Ухо всякого смертного ещё ничего не улавливает, глаза не могут что-нибудь разглядеть, в то время как кровь, уже чувствует, слышит далекие отголоски предстоящего, читает неведомые сигналы и торопливо передает их мозгу. Тем вернее, что отсутствие интуиции у некоторых господ, это лишь явный признак замедленного передвижения крови. И вот я обращаюсь теперь именно к крови вашей, упование моё также возложено на вашу душу. Я верую, что она раскроется и не отвергнет слов моих. И хотя служение церкви наставляет меня, превозносить душу над плотью, я всё же обращаю молитвы свои не только к духовному, но и к телесному.

Отец Иеремей замолчал, Антон Андреевич, охваченный неживой бледностью, и даже как-будто прозрачностью, не раскрывал глаза. Перекрестив его и себя, по несколько раз, священник продолжал:

– Ваше нынешнее положение тяжело и серьезно. Вы почти уже умерли, однако всё еще остаетесь живы. Пустите жизнь свою на Божью волю, господь сам решит, как лучше для вас. Не знаю, ждёт ли вас кто-нибудь… Коли ожидает хоть кто-то, помышляйте о нём, от этого всегда немного легче бывает. И ещё, не бойтесь. Ничего пусть не страшит вас, ни смерть, ни жизнь, и одно и другое, только предвестие, начальное выражение чего-то большего, того, что незамедлительно последует и избавит от страданий, которые теперь изнуряют вас.

Сосредотачиваясь на смысле сказанного, всё сильнее, отец Иеремей вновь приступил к молитвам.

В это мгновение, словно короткое долгожданное прозрение, опустилось на Антона Андреевича. Он ясно увидел священника, услышал слова произносимой над ним молитвы, вспомнил даже о Полине Евсеевне и о чужом мальчике, спасенном от толпы, боль во всём его теле отступила. Смыковскому показалось, что он чувствует всё, может пошевелиться и вероятно даже встать. Ощущение счастья и легкости в теле, продлилось ещё немного, пока не прикрыл он глаза.

Отец Иеремей взглянул на него с беспокойством. Встревожено он тронул Смыковского за плечо. Антон Андреевич вдруг будто вытянулся, затем дернулся несколько раз, и голова его безжизненно запрокинулась назад.

Поднявшись с кровати, священник