class="p1">– Шел бы ты, шел бы, барин, – повторял он, едва сдерживая себя, – на тебя зла не имею покуда, так уж ты не серди меня, я в гневе края не знаю, и самому бывает страшно делается. А его, – зачинщик поднял Митю за меховой воротник, и у мальчика из глаз тихо побежали слезы, – его не отдам! И не жди, и не проси даже!

– Нехристь! – закричал вдруг ему прямо в лицо, Антон Андреевич, – Мерзавец! Безбожник!

Смыковский кричал так громко, что голос его, подхваченный свистящим ветром, разносился по всей улице.

– Отдай ребенка! Сейчас же! – приказал он, и тут же собрав всю свою силу, выхватил Митю из рук обидчика и прижал к себе. Мальчик, держась за него, зажмурился, и заплакал сильнее.

Горничная, все это время, вопреки совету Смыковского, не ушедшая в дом, а прятавшаяся за деревом, сейчас же смекнув, что рассерженная толпа ещё совсем немного пробудет в ошеломлении от случившегося, подбежала к Антону Андреевичу, и взяв у него мальчика к себе на руки, заторопилась к дому, не оглядываясь.

Смыковский остался один перед всеми этими людьми. Он слышал и замечал, как несколько человек, не сговариваясь, стали обходить его, оказавшись позади. Так продолжалось до тех пор, пока не оказался он в самом центре, обозленного человеческого кольца. И кольцо это, медленно, но неминуемо сужалось. Нарушил тягостную тишину, как и раньше, вероятно самый главный среди них всех, простуженный и требующий возмездия, за поруганную сущность свою, человек. Рука его стремительно опустилась в глубокий карман, и вот уже оказался в ней нож, гладко заточенный, в бурых пятнах.

– Так что же ты, ваше великородие, – услышал Смыковский, – выходит против воли моей, а значит народной воли, это отродье барское помиловал?! А ежели мне и вовсе не того хотелось? Мне добра не надобно! Мне одной только крови барской надобно, а более ничего!

С этими словами, обернулся зачинщик ко всем тем, кто был за его спиной.

– А что, братцы? – закричал он, – кровь должно у всех барей одинакова?! – и добавил, вновь взглянув на Антона Андреевича, – коли ты утеху мою забрал, стало быть своей кровью откупишься!

Бездействие продлилось лишь несколько минут.

– Вот верно и всё, – подумалось тогда Смыковскому, – завершилась напрасная моя жизнь… Но Митя снова жив…

Толпа людей, охваченная одним единым порывом ненависти, бросилась на него, сродни стае взбешенных собак, готовая изодрать его в клочья, но даже и клочьев этих не оставить на земле. Лица человеческие обезображенные жаждой мести, вот последнее, что увидел перед собой Антон Андреевич.

Из окон расположенных рядом домов, стали слышны крики, кто-то просил позвать жандармов, другие просто кричали от страха перед всем увиденным.

Затем полицейские свистки пронзительно прорвали гул встревоженных голосов. Стены домов и заборы были покрыты кровавыми брызгами. Людей на улице становилось все меньше, а вслед за ними, исчезало и солнце за крышами, оставляя после себя, на небе только темные пятна….

XIII.

С трудом приоткрыв, обведенные багровыми кровоподтеками, глаза, Антон Андреевич не смог понять, где именно он находится. Уходил куда-то ввысь белый потолок над его головой, роняя вниз радужные блики, виднелась стеклянная люстра, тоже очень высоко. Её яркий свет, мешал Смыковскому разглядеть ещё хоть что-нибудь и он, утомленный этим светом опять опустил дрожащие веки.

Тела своего он не ощущал, словно его и вовсе не было, не было так же и мыслей, и ему стало казаться, что и самой головы, у него тоже нет. И вновь лишаясь сознания, Смыковский так и не узнал, жив он или мертв.

А между тем, вот уже который день проводил он в больнице, на самой окраине города. Его разорванная грязная одежда, отсутствие каких-либо документов, и разумеется денег, всё привело к тому, что оказался он именно здесь, где помещали обыкновенно бездомных, от которых теперь не отличили и его.

Двухэтажный особняк, занимаемый теперь лечебницей, уже довольно обветшавший и безликий, принадлежал некогда господам Отколовским, роду именитому, однако разорившемуся. С правой стороны, сразу после передачи дома городу, пристроили неказистое сооружение, отделение для временного содержания умерших пациентов. С левой стороны, совсем недалеко от дома, стояла небольшая церковь. И то и другое, словно было изображением возможных исходов жизни, страдающих нынче пациентов, то ли посещение дома веры, с покаянием и благодарностью за избавление от боли, то ли тихий, незаметный никому уход, с последующим скорым погребением, на бескрайнем кладбище, расположенном в поле, за лечебницей.

Ссутуленный, худощавый доктор, совсем уже старик, осматривая в первый же день Смыковского, усомнился в выздоровлении его. Суровому и подчас совсем не чуткому к мучительным испытаниям своих подопечных, ему отчего-то стало вдруг жаль Антона Андреевича, возможно единственный раз за долгие годы его врачебной службы, и он подходил к нему, чаще, чем к прочим, но посчитав видимо и это недостаточным, определил к Смыковскому ещё и сиделку, не оставлявшую нового больного ни среди дня, ни ночью.

Когда в очередной раз Смыковский пришел в себя, всматриваясь всё в тот же устремляющийся вверх потолок, замутненными, ничего не выражающими глазами, Филипп Сергеевич, тот самый старый врач, опять был в палате.

Антон Андреевич, шевеля губами, произносил что-то, но так тихо, что разобрать его слова, составляло большую трудность.

– Очнулся, – сказала сиделка, сочувственно покачав головой, – вот бормочет, а что, разве поймешь… А ведь может и важное говорит, помирает верно, сердечный…

– Да, – задумчиво сказал Филипп Сергеевич, – невозможно, чтобы выжил. Потеря крови. Переломы повсюду. Исполосован ножом. И из внутреннего, вряд ли что-нибудь цело. О голове же и говорить нечего, искалечена так, что верно и мыслить более не способна. И если до сей поры он не лишился ещё рассудка, то сейчас очевидно и развивается, прогрессируя, в нём эта болезнь. А прибавьте-ка к этому ещё и обнаруженное намедни, двухстороннее воспаление легких. Какая же тут может быть жизнь, с каждым новым часом она из него уходит и очень спешно.

– Ах, как же они его! – сиделка всплеснула руками, – Вот пожелали душегубы и отняли человеческую жизнь! А лицо то у него ровное, правильное, и вроде на бродягу не похож, да только разве теперь узнаешь, какого он сословия. Ты бы хоть узнал, как величают его, мученика, покуда он глаз опять не сомкнул, – обратилась она к доктору.

– Для чего нам знать его имя, ежели спасти нельзя, – удрученно произнес доктор.

– Экий ты, батюшка, не разумный, – рассердилась на него старая сиделка, – Ну как же это для чего?! Вот он помрет, нужно будет погребение устраивать, и что же? По милости твоей могилка его безымянной останется.