теперь перестал гнать своих обессиленных лошадей, порой он даже останавливался, пропуская прохожих, спешащих перейти широкую дорогу. В который раз, замедлив ход, он обратил внимание Смыковского на небольшое сборище плохо одетых и громко сквернословящих людей.

– Вот ведь бездельники! Хоть и карман пуст, а всё от работы бегут, – пробормотал он, посмотрев на них зло, и взмахнув кнутом над лошадиными головами.

Проезжая мимо, Антон Андреевич ясно рассмотрел мальчика, стоящего в самой середине этой толпы, зажатого грубо со всех сторон, и кажется плачущего.

– Митя! Где же Митечка? – услышал он встревоженный женский голос откуда-то из дома.

– Останови-ка братец здесь, – велел Смыковский.

Коляска остановилась.

– Ведь не доехали ещё, барин, – удивился извозчик.

– Довольно, здесь сойду. Прими скорее деньги, – ответил Антон Андреевич, ничего более не объясняя.

– Да уж, не к ним ли вы, барин? – догадался извозчик.

Смыковский промолчал.

– Не ходи ли бы, – произнес с опаской возница, – Такие греха не остерегаются. От них только лиха и жди.

– Трогай, трогай братец, я уж сам позволь, разберусь.

С такими словами, Антон Андреевич покинув коляску, направился к дому, где все не расходилась толпа. Издалека ещё увидел он взволнованную молодую женщину, бегущую со двора, в крахмальном фартуке и без верхнего зимнего одеяния. Раскрасневшаяся, совсем потерявшая дыхание, испуганно металась она вокруг собравшихся, словно наполненных животной, безжалостной лютостью, мужчин, и умоляла с плачем:

– Оставьте, оставьте нашего Митечку!

Однако мольбы ее будто и не были услышаны, толпа не пропускала ее к мальчику, а когда несчастная решилась силой пробиться в середину, чья-то тяжелая рука, без промедления подняла ее, тонкую и побледневшую, над землей и отбросила прочь.

И тут же послушался дерзкий призыв, простуженного голоса:

– Эй-а-ну! Братцы! Бей по окнам! Не жалей барского стекла!

В сторону двухэтажного краснокирпичного дома, полетело все, что попалось под недобрую руку, один за другим, раздавались звонкие удары и оконные стекла, разом осыпались вниз.

Антон Андреевич, ускорив шаг, спустя мгновение оказался возле горничной, лежащей на земле. Она, стараясь прийти в себя, проводила замерзшими пальцами по лбу и вискам. Смыковский поддержал ее за плечи.

– Вы ушиблись? – спросил он, помогая ей подняться, – Что все это значит? И кто эти люди, что так обошлись с Вами?

Женщина, взглянув на Антона Андреевича, схватив обеими руками его за воротник пальто, принялась повторять:

Заклинаю вас, спасите нашего Митечку, матушка его в отъезде теперь, а он, без спроса выбежал на улицу, не углядела я. Спасите же… Спасите…

– Не сказав более ничего, горничная, опустила вниз ослабевшие руки и, стараясь держаться за невысокий обледеневший забор, прислонилась к нему лицом.

Увидев, что она дрожит не переставая, Смыковский, торопливым движением, снял с себя пальто, и накинул тут же на нее.

– Согрейтесь голубушка, и ждите меня здесь, а ещё лучше, пожалуй, будет вернуться вам в дом. Не тревожьтесь, я заберу у них мальчика.

Не теряя времени, Антон Андреевич двинулся к толпе. За те несколько шагов, что нужно было пройти, он успел ощутить в себе, появление странного чувства. Внезапно ему показалось, что маленький Митя вовсе не чужой ему. Отчего-то стал он считать этого ребенка своим сыном, искренне поверив в то, что он не умер, погребенный под непомерной тяжестью перевернувшейся и разбитой коляски, что он совсем рядом с ним, окруженный со всех сторон разгневанными, толпящимися людьми, и нужно только увести его оттуда, чтобы все было как прежде. Осознание такой неправды, придало Смыковскому недостающих сил, чтобы защитить своего сына, он решился бы нынче на все, и оттого, подойдя к собравшимся, совсем уже близко, произнес так громко, как только сумел:

– Немедленно расступитесь! Всем расступиться!

Толпа, до того галдящая и беснующаяся, вдруг затихла необъяснимо скоро, и каждый, вслед за другим, стал поворачиваться в ту сторону, где стоял Антон Андреевич, и столкнувшись с ним взглядом, тут же, не задумываясь, снимал шапку, как-будто работник, перед своим хозяином.

– Теперь пусть кто-то мне объяснит, что именно здесь происходит, и для чего среди вас ребенок.

Вперед вышел тот самый человек, с простуженным голосом. Он взял сурово мальчика за руку, и тот поплелся вслед за ним, словно понимал все и ожидал горестной своей участи, одетый в теплый тулупчик, крепко сжимал он в руке игрушечную деревянную саблю, так, словно она ещё могла спасти его ото всех врагов.

– Чего ж тут объяснять, – начал простуженный человек, – Служил я садовником у его папаши.

Рассказчик дернул Митю за руку, и тот вздрогнул, все больше вжимая голову в плечи, а вместе с ним, не видно для посторонних глаз, где-то внутри себя, вздрогнул и Смыковский, боясь как бы не сделали больно его сыну.

– Исправно я служил, старательно, – продолжал зачинщик, – а уж он, вот этого папаша, как изводил меня, бранил меня по всякому, тростью своей все бока отбил. А одним днем и вовсе, голову мою сунул в навозное корыто, да ведь прямо в шапке. Шапка то ладная была, жаркая, и по сию пору, без нее, простоволосым хожу, во всякий холод у меня без той шапки, затылок стынет.

Антон Андреевич заметил, как при этих словах, появились на глазах у этого озлобленного человека, крупные слезы. Однако, он тут же скрыл их, проведя дырявым рукавом по лицу.

– Только и корытом тем не кончилось, уж сколько развлечений он надо мной придумывал. То капкан в саду, меж листвы приладит, а сам затаится за деревом, да ждёт, покуда я попадусь в него. То в сундуке меня заставит всю ночь спать, чуть только я засну, крышку тихо опустит, и давай по ней сапогом стучать. И кипятком окатывал. И на морозе, посреди двора, вместо пугала приказывал стоять, пока он в окошко смотрит, да чай горячий из самовара пьет, да что говорить, всего-то разве упомнишь. А прошлой весной, он и вовсе прогнал меня, и нажитые деньги отобрал. И вот нынче узнал я, к великой радости своей, что помер он, теперь то сынку этому, барскому выкормышу, за его папашу, я все косточки пересчитаю. А ты барин, иди по здорову, иди, тебя не тронем.

Антон Андреевич подошел ещё ближе. Так близко, что простуженному, разъяренному человеку, пришлось отойти чуть назад, он отступил, медленно попятившись.

– Что же ты делаешь, – сдавленным голосом произнес Смыковский, – нет на тебе ни веры, ни креста, оставь мальчика, разве грешен он? Разве он изводил и мучил тебя? На ком же ты силу свою испробовать задумал?

Антон Андреевич глядел так прямо и пристально, что противник не выдержав, отвел глаза, однако ненависть его, кажется, только возрастала.