– Ок, – выдает совсем коротко. Такую реакцию, как правило, выказывает в мгновения полной растерянности. – Иди.

Хочу обратиться с просьбой, чтобы он пришел поговорить утром. Но не успеваю. Даня отходит. Пересекая пляж, садится на песок у горящей беседки. Свесив на ноги руки, наблюдает за тем, как она полыхает, будто это обыкновенный костер.

Я вздыхаю. И молча ухожу, чтобы в свою очередь подумать.

Что мы делаем не так? Как нам найти друг к другу дорогу без криков и споров? Возможно ли это?

29

Давай разруливать, Марин.

© Даниил Шатохин

Чем больше я открывался, тем неустойчивее становилась моя нервная система. Что эйфория, что уныние – далеки от гармонии. Кто бы что ни говорил, моя душа не мертвая. Я чувствовал. И чувствовал очень много. Достигнув последнего уровня, я провалился. Провалился под лед.

Ожидаемо ли? Наверное, да.

Но…

Я и был к этому готов. И вместе с тем не был.

Когда уходишь под лед, первое, что следует сделать – задержать дыхание. Второе – полностью расслабить тело. Третье – заблокировать сознание.

Последнее – самое сложное.

Но если ты допустишь мысль о том, что вода ледяная – тебе станет холодно. Если посмеешь анализировать, насколько здесь глубоко – тебя охватит страх. Если начнешь прикидывать свои шансы на то, чтобы выжить – развернувшаяся паника овладеет всеми системами твоего организма.

В панике человек обречен. Охваченный истерикой не выплывет никогда.

Чтобы научиться не думать, мне потребовались годы медитаций. В критических ситуациях именно это: а) спасает от сумасшествия; б) заставляет работать подсознание, в котором и кроется вся сила человеческого мозга.

Есть вещи, которые следует принимать в темноте, в тишине и в полном одиночестве. В одной из тех пещер, которые я обнаружил на острове, нашлось подходящее место. С момента той яростной близости я провел пять таких сессий. Марине они казались длительными, но опытный буддист надо мной бы поржал. Трехсуточное непрерывное уединение было бы в разы эффективнее. Вот только я боялся, что за такой период двинусь кукушкой. Обычному человеку в изоляции от света и звуков для разгона хватает получаса. Я не являлся обычным, но изменения, что происходили внутри меня, были слишком глобальными. Поэтому я прерывался и выходил во внешний мир, чтобы сделать паузу. И каждый такой выход приносил мне новые ошеломляющие открытия.

В Тибете, куда я катаюсь, ретрит[3] чаще всего занимает месяц. Однако я встречал монахов, которые посвятили этому способу самопознания по году своей жизни. Представляете себе, год жизни в вакууме? Без света, без звуков, без запахов, без каких-либо раздражителей. Есть кнопка, которую ты жмешь, только если испытываешь критический голод. Но даже когда открывается дверь, и тебе приносят еду – горстку гребаного риса, тупо, чтобы не сдохнуть, смотреть нельзя. Нужно уйти в дальний угол и закрыть ладонями лицо. И это на протяжении года! Если не тронешься, все то дерьмо, что ты накапливал годами вместе с расплодившимся стадом тараканов, вытравится.

Так что мои двенадцатичасовые практики с перерывами – щадящий курс. Заканчиваю все обновления вечером следующего после поджога дня. Честно признаться, когда отправляюсь искать Чарушину, я еще не осознаю всего, что несу с собой. Просто чувствую, что готов.

Нахожу Маринку бродящей у кромки океана.

Она видит меня и, нахмурившись, замирает. Я вижу ее и ускоряюсь.

Сердце сжимается, запуская последний процесс трансформации. Он высвобождает гигантское число биохимических реакций и выбрасывает бешеное количество электромагнитных импульсов.

Клинок истины между ребер. Остановка сердца. И бесконечная невозможность дышать.

Чувства, эмоции и ощущения… Их, мать вашу, так много!

Она моя. Настолько, что внутри нее часть меня живет.

Я все еще вусмерть напуган перспективой продолжения рода и необходимостью быть чьим-то отцом, но при этом испытываю одержимое желание увидеть, как у Маринки растет живот, как она рожает моего ребенка, как она о нем заботится.

Это свяжет нас на веки вечные. Точно!

Даже когда ребенок покинет ее утробу, следы останутся. Я уже ее заразил. Смешались наши генетические коды, наша энергетика, весь наш биологический материал. И я не хочу это уничтожать. На самом деле не хочу! Я хочу оставаться внутри нее навсегда.

Когда-то я бы четвертовал себя за такие мысли, но сейчас просто позволяю потоку своего подсознания сливаться с реальностью.

Говорят, все тайное, что скрыто в человеке – самое страшное. Несомненно. Но, черт возьми, оно в нашей жизни и самое кайфовое!

– Что тебе надо? – выдыхает Маринка настороженно, скрещивая на груди руки.

Отгораживается.

Должно быть, я странно на нее смотрю. Как дикарь. Да, я сейчас работаю, словно рентген. Проникаю в ее организм, чтобы видеть то, что мне надо. В ее животе стучит сердце моего ребенка. Я помню этот звук. Оказывается, он засел в моем подсознании.

– Марина, я хочу с тобой поговорить.

– Я не в настроении, Дань, – фыркает, как обычно, но в глазах слезы блестят. – И вообще… Ты вот там сидел, думал трое суток, а я тут как бы с ума сходила! И, должно быть, сошла! Мне надоело, Дань! Я здесь больше не выдерживаю… Домой хочу! Хватит!

– Маринка… – беру ее за руку. – Подожди ты! Иди сюда, Марин, – давлю интонациями, когда вырывается. И хрупкую кисть без меры сжимаю. – Я все решил, Марин! Больше не уйду, клянусь!

– Да что ты? Мне уже начинать рыдать от счастья?!

Понимаю, что слово за слово, мы с ней сейчас договоримся либо до необратимого скандала и очередного разрыва, либо до животного секса. Поэтому прикусываю язык, подхватываю ее на руки и просто несу туда, куда мне надо.

В обугленную беседку, которую Марина сутки назад пыталась уничтожить. Белого цвета практически не осталось. Конструкция вся черная и на треть разрушенная.

Усаживая Чарушину на искореженный стул, опускаюсь рядом на корточки и замираю, когда сталкиваемся взглядами.

– Даня… – в ее глазах испуг читается. – Тут все разваливается. Я сейчас упаду! – нотки панические, но глухие, будто повышать голос боится.

– Ниже земли не упадем, Марин, – тихо отражаю я.

И она понимает.

Эти же слова ей говорил перед прыжком, после которого все в наших жизнях и полетело кувырком.

– Ты, когда поджог устаивала, о последствиях думала?

Она закусывает губы и мотает головой.

– Принимай, – надеюсь, что это слово сказано с самыми жесткими интонациями, которые мне сегодня предстоит использовать. Не хочу я