– Тебе не угодишь! – кричит она мне в лицо.

– Давай дальше, Чаруша, – выдыхаю я. – Давай, блядь, дальше… – изо всех сил сам пытаюсь фокусироваться на реальности, а не уходить в пережитое. – Когда созрел твой план? – подгоняю следующий вопрос, чтобы протолкнуть застоявшиеся эмоции. – Все, и правда, началось весной, как ты описывала в своем дневнике?

– Да!

– Ты… Марин, ты там писала, что узнала обо мне какую-то хрень, из-за которой тебя тошнит. Что это было? Что за информация?

– Даня… – снова она отводит взгляд, и голос теряет силу.

– Говори, Марин… Я готов. Я привык к подобному.

– Что от тебя кого-то тошнит?

Она смотрит на меня, а я уклоняюсь от прямого зрительного контакта.

– Угу. Типа того.

– Даня… Дань… Там ничего ужасного не было! Я просто тогда еще далекая от секса была, и когда одна из твоих подружек в подробностях описала одну из ваших сессий, меня завернуло, как пережеванный голубец в прокисшую капусту.

Это сравнение производит неизгладимое впечатление. Я подвисаю. Не знаю, огорчаться мне или все же отпустить эту хрень.

Нахожу выход в следующем вопросе:

– А то, что я делал с тобой, у тебя когда-то вызывало омерзение?

Глаза в глаза. Накал напряжение.

Я не дышу.

Пока Маринка не отвечает:

– Нет.

Но разбалансировка внутри меня уже пошла. Я и решаю топить до дна.

– У меня дома притон, – сообщаю резко. – Я вырос среди голых тел и бесконечного траха.

Кобра цокает языком, вздыхает и с сожалением отражает:

– Я в курсе.

В курсе? Кто сказал? Чара? Или… Сама?

Я пропускаю аварийные сирены. Меня тупо, без каких-либо сигналов ведет и начинает с бешеной скоростью раскручивать.

– Я в этом тоже участвовал, Марин! С ними все начиналось! Именно поэтому я никому не рассказываю о своих первых опытах! Именно поэтому я никогда не хотел плодить эти уродские гены! Именно поэтому я так долго боялся любить тебя! Невзирая на то, что меня от самого себя тошнит, Марин, одна мысль, что ты почувствуешь ко мне подобное омерзение, вызывает панический ужас!

Не замечаю, что ору – плотину прорвало. Не замечаю, что Чаруша расплакалась еще на первых фразах моей исповеди – продолжаю выворачивать нутро, просто потому что мне это нужно. Не замечаю, что она не пытается выдернуть из моих рук свои ладони – стискиваю изо всех сил их.

– Я, блядь, ненавижу, когда кто-то гонит шутки насчет моей ебливости! Во мне есть до хрена чего, кроме этого! До хрена, Марин!!! Потому я и люблю! Я люблю тебя! Я умею любить!!! И пусть моя любовь уродская, она, блядь, посильнее любой ванильной будет! Ради тебя я всего себя перекроил, Марин! Полностью!

Замолкаю, когда поток иссякает.

Чаруша вырывается… Я задерживаю дыхание и разжимаю руки. Прикрываю глаза, чтобы не видеть того, как она уходит. Внутри будто вакуум образуется. Ничего не осталось. Все, что было, выдал.

Тепло кожи… Нежность касания… Сладость дыхания… Маринка у меня на руках. Продолжая плакать, обнимает изо всех своих сил.

Сердце, срываясь, оглушающе бахает в ребра. Я совершаю вдох и чувствую, как по-новой запускаются все необходимые процессы организма.

– Я этого не знала… Этого я не знала… – причитает, посекундно всхлипывая. – Ты – не урод! Нет! Ты… Ты… Ты не вызываешь омерзения! Это они все больные! А ты… Ты мне очень нужен, Даня!!! И твоя любовь… Она самая лучшая! Самая желанная, Дань! Клянусь!

Иногда, чтобы жить дальше, приходится умереть.

– Насчет пасхалочки, Динь-Динь? – выталкиваю полудохлым хрипом.

Она замирает.

Но…

– Ну?.. – уже через мгновение откликается.

– Ноль. Один. Ноль. Семь. С хвоста по парам. Прыгаем. Будешь в белом?

– Даня!!!

31

Знаешь, какой из Богов сейчас ликует внутри меня?

© Даниил Шатохин

После всего, что выдали, нам обоим требуется передышка. Но больше не нужно одиночество. Напротив, не хочется разлепляться. Однако мы с Чарушиной едва ли не полностью в саже. Трогали ведь друг друга грязными руками. Маринка вообще как зареванный трубочист – мокрая и черная. Чистый участок кожи сложно найти, зато глазюки сверкают.

Как только успокаивается, несу ее в душ. Моемся молча, только дышим учащенно и громко. Я за эти дни успел озвереть от плотского голода. Член, конечно же, подрывается. Но я не делаю ничего, чтобы незамедлительно закрыть это желание.

Чувствую, что не время для похоти. Чувствую, что не все еще сказано. Чувствую, что следующий наш раз должен стать особенным в своей осознанности и полном принятии чувств.

Терпеливо жду этого момента. Хватит того, что раньше там, где надо было просто идти, гнал на всех парах. Сейчас вектор и скорость движения кардинально иные.

Марина покидает ванную первой. Я задерживаюсь, чтобы побриться и ополоснуться напоследок ледяной водой. Когда выхожу, застаю ее в постели. Лицом к стене.

Неужели уснула? Или просто дает мне возможность снова уйти? Не верит, что больше не оставлю?

Я, конечно, замираю у кровати. Не то чтобы возникают хоть какие-то мысли сбежать. Я очень хочу лечь к ней. Но отчего-то будто все еще не решаюсь это сделать. Знаю, что именно этим действием окончательно перешагну все барьеры, которые так долго сохранялись с моей стороны.

И я… Я шагаю.

Скользнув под одеяло, сразу же прижимаюсь. Чарушина дергается и цепенеет. У меня немеют руки, но я… Целенаправленно скольжу ладонью ей на живот.

Вздыхаем в унисон. Бурно и протяжно.

Маринка накрывает мою ладонь своей и, усиливая давление, крепко-крепко притискивает.

Очередной и самый долгожданный миг истины для нее и для меня: принимаю.

Эмоции рушатся за грудиной цельным пластом, словно бетонная плита мне на ребра. А уже потом, разбиваясь в крошку и смешиваясь с моей плотью, освобождается каждая осознанно. Невообразимое шквалище счастья крутыми спиральными витками завершает процесс всей моей перепрошивки.

И я вдруг, неожиданно для самого себя, понимаю, что всегда знал, что этот ребенок мой.

Боже…

Мне трудно выдержать все, что творится внутри моего, казалось бы, такого сильного обычно, но такого слабого в данное мгновение тела. Меня бомбит и превращает в гребаное решето.

Я не в силах сдержать стон. А затем и слова, которые, клянусь, льются из меня самопроизвольно:

– Маринка… Я всегда тебя любил. Задолго до того, как ты разорвала мне сердце и показала, что это